От сайта: выставляем очередной, ранее нигде не печатавшийся, рассказ выдающегося советского писателя Василия Яна. Другие рассказы Яна см. здесь.
На заглавной фотографии фрагмент письма жены Василия Григорьевича отцу Натальи Алексеевны, из которого можно узнать об одной профессиональной привычке писателя: «рвать и выбрасывать черновики«.

Василий Ян

Лейтенант фон-Баранов

Подполковник Максим Васильевич Ильин не имеет вида сказочного богатыря, каким он является на самом деле. Нет у него ни крылатого коня – как у Георгия Победоносца, ни меча-кладенца – как у Еруслана Лазаревича. А о нем рассказывают сказки и легенды, он увенчан лаврами побед, необычайной смелости разведок в тылу врага, ночных атак на более сильного противника. Он в обыкновенной защитного цвета гимнастерке, простой шинели. А по облику он похож на Горького, — высокий, худощавый, с длинными ногами и хваткими сухими руками.

Всегда спокойный, он, смотря вниз, монотонно рассказывал о грандиозных боях на западном фронте с первого дня Великой Отечественной войны, в которых ему пришлось участвовать начальником разведывательных отрядов, и он был одним из главных виновников того, что его дивизия одна из первых получила славное звание гвардейской… Иногда он вскинет глаза, светлые, серо-голубые и насквозь пронижет слушателей пристальным взглядом, и опять опустит, скручивая папироску длинными костлявыми пальцами.
— Во время операций нашего разведывательного батальона на Синявском направлении, мне удалось целиком захватить один немецкий десантный отряд, опустившийся на поляне среди векового леса. Это были все матерые, прожженные фашисты из дивизии «Тевтоны». Все белокурые, голубоглазые, рослые, отобранные для удовольствия Гитлера как образцы арийской «господской» расы. Опустившись в Синявинском лесу, они имели первое столкновение с нашими бойцами и до того были поражены появлением со всех сторон нашей пехоты и танков, что некоторые плакали от отчаяния и непримиримой злобы… Так опростоволоситься: свалиться в дремучем лесу прямо в лапы тех «дикарей», которых они собирались покорять…
Все эти гордые самонадеянные арийцы безоговорочно сдались в плен. Мне пришлось их допрашивать. Они отвечали с бешенством, негодованием, ожесточенные тем, что они, представители высшей расы, должны стоять навытяжку перед презренными дикарями.
Меня поразил один лейтенант, стройный и красивый, лет тридцати трех.  Он отвечал отрывисто, сквозь зубы, очень сдержанно и осторожно. Руки у него были белые, выхоленные, одет нарядно, одежда была, видимо, сшита на заказ.
Больше всего меня ошеломила его фамилия: «фон-Баранов»… воспоминания нахлынули на меня волной и потрясли, я спросил:
— Скажите мне, лейтенант фон-Баранов, откуда вы родом?
— Из германских остзейских провинций.
— Знакомо ли вам имя Женевьева?
Лейтенант вздрогнул и расширенными глазами уставился на меня.
Стараясь казаться спокойным, я посмотрел на его недоумевающее лицо и повторил вопрос.
— Да, это имя мне дорого: — это имя моей матери.
— А ваше имя?
— Макс… Макс фон-Баранов.
Я был потрясен. Опустил голову на руки, как будто внимательно рассматривая документы, отобранные у лейтенанта. Летели мгновения, казавшиеся бесконечными, — я, подавленный, не в силах поднять головы, и недоумевающий стройный фашистский офицер, стоящий передо мной на вытяжку…
В избу вошел сержант Дрокин, один из самых лихих наших разведчиков.
— Сержант Дрокин, поручаю тебе, под личную ответственность, доставить невредимым этого пленного немецкого офицера в штаб майору Мегрелишвили. Скажи, что я прошу иметь над ним особо строгий надзор.
Дрокин кашлянул и переступил с ноги на ногу.
— Увольте, товарищ начальник…
— Почему?
— Не доведу до штаба. Наши бойцы очень большую злобу имеют: не могут забыть переколотых наших баба и ребятишек…
— Товарищ Дрокин, я на тебя полагаюсь.
— Слушаю, товарищ начальник… — Сержант лихо повернулся на месте и бросил лейтенанту фон-Баранову:
— Ну, фриц, айда! Пойдем!
Лейтенант, подняв плечи, стараясь держаться бодро, пошел к выходу тяжелыми усталыми шагами. Открыв дверь, он остановился,  обернулся и наши взгляды встретились. Он смотрел недоумевающим, пытливым взглядом, стараясь, видимо, понять, что означали мои вопросы. Отдал честь и шагнул в темноту.

Вместе с другими пленными лейтенант Макс фон-Баранов был оправлен в штаб дивизии. Больше я о нем не слышал, но вот, какие юношеские воспоминании у меня связаны с фамилией фон-Баранов.

Тайная любовь

Мне было тогда восемнадцать лет и я был сослан моими строгими родителями в прибалтийский город для исправления, вернее исцеления от легкомыслия. Отец мой, инженер путей сообщения, занимал довольно видное положение и хотел сделать из меня дельного, хорошего инженера. Я имел способности и мог прилично учиться, но та компания друзей, с которыми мне приходилось встречаться в старом Петербурге, никак не способствовали успешности знаний. Восьмой класс гимназии был тогда не легким делом: учителя, особенно требовательные, спрашивали меня почти ежедневно по просьбе отца, не давая никакой передышки. А я больше всего увлекался живописью, литературой, бегал на собрания длинноволосых поэтов, и мои отметки становились все хуже и хуже. Поэтому я и попал в этот тихий городок, старинный с древними домами, сложенными из каменных плит, с узкими, очень высокими крышами, со старыми лютеранскими кирхами, откуда слышались мрачные, но пленительные звуки органа и из высоких готических дверей выходили благочестивые немки и эстонки с молитвенниками в руках. Об одной такой богомолке я и хочу рассказать.
Я попал на исправление и выучку к самому директору гимназии. Это был строгий пожилой классик, с отвисшими запорожскими усами, в блестящих золотых очках, всегда в застегнутом форменном сюртуке с золотыми пуговицами, с белым галстуком бантиком на туго накрахмаленном воротничке.
— Я должен сделать из вас достойного человека, — говорил он мне, — такого человека, который не станет позорить своего отца. Мои ученики не могут не заниматься, здесь все способствует одолению высших знаний. Вы получите отдельную тихую комнату, где сами древние стены уже будут успокаивать ваши бурные волнения, а благонамеренные товарищи не станут отвлекать вас от прямых обязанностей. Здание гимназии насчитывает более пятисот лет. Здесь раньше помещался шведский католический монастырь. Жили ученые монахи, и в одной стене вы даже можете увидеть каменное ядро, оставшееся от обстрела города войсками Ивана Грозного.
Действительно, в тот же день я оказался в комнатке, находившейся под квартирой директора. Узкое окно выходило в садик, окруженный  высокими стенами, в котором росли яблони с удивительными яблоками, точно восковыми, прозрачными настолько, что можно было сквозь кожицу видеть черные зерна. Эти деревья были посажены еще шведскими монахами.
Кроме этой комнаты, в моем распоряжении были еще две, пустые, составлявшие отдельную квартирку с двумя выходами.
Комнату я убрал по своему вкусу, решив усердно заниматься. У меня был столик, полка, переполненная книгами какого-то моего предшественника, «по исправлению легкомыслия», узкая железная кровать и мольберт. Этот найденный мною мольберт волновал меня, и я мысленно уже представлял себе необычайные картины, которые я напишу. В углу я нашел несколько запыленных холстов, начатые портреты… Были также древние, почерневшие масляные картины, по большей части религиозного содержания: бегство Иосифа с Марией и младенцем в Египет, какие-то толстые праведники со светящимися ободками над головой…
Конечно, вскоре на мольберте появился холст с моими набросками. Была одна тема, которая меня волновала до самозабвенья: демон, чарующий лермонтовский демон, собеседник моих юношеских дум и грез.
Директор оказался прав: в такой тихой комнате нельзя было не заниматься. Учителя были придирчиво требовательны, товарищей по классу было немного. Мои учебные дела сразу поправились. По субботам я приносил директору дневник в зеленой обложке с отметками за неделю, где уже появлялись четверки, а иногда и пятерки.
— Хорошо, молодой человек, вы начинаете не плохо. Продолжайте так, чтобы я мог посылать вашему достойному родителю радостные для него отчеты о ваших занятиях.
Уроки обычно начинались в половине третьего. В три часа я обедал в семье директора. За обедом преобладали украинские борщи, вареники и лазанки со шкварками. После обеда я уходил гулять.
Город был маленький, расположенный на полуострове. Одной каменистой, изогнутой косой он выходил в пустынное море. Другая коса создавала естественную гавань, защищенную каменным молом. За ним толпились двухмачтовые эстонские лайбы и заграничные торговые пароходы, казавшиеся мне огромными. За два часа прогулки я успевал побывать в гавани, где, сидя на краю мола, наблюдал, как вдали «белеет парус одинокий», уходивший в туманную заманчивую даль. Удавалось  также прогуляться в старинном загородном парке времен Петра Великого, пройтись по берегу моря, где среди выброшенных волнами корабельных обломков, высохших рыбок с колючками по бокам, иногда можно было найти кусочки янтаря. Один раз во время отлива я видел даже на обнажившемся морщинистом песчаном дне, как шевелились, точно прозрачное стекло, медузы с красивым цветным рисунком посередине.
Осень была дождливая, но в этом чистом городке никакой грязи не получалось – все улицы были замощены камнем, а тротуары выложены из квадратных известковых плит.
Однажды, во время дождя, в подъезде, ведущем вправо на лестницу в квартиру директора, и влево – в коридор ко мне, я увидел «ее», худенькую молодую женщину в строгом темно-синем костюме и дымчатой серой вуалетке, прикрывавшей половину лица. Она стояла с молитвенником в руках. Проходя в свой темный коридор, я заметил узенькую ножку в коричневом ботинке на пуговицах, белые замшевые перчатки и очень тонкую талию.
Поднявшись во второй этаж, в свою «тихую обитель», я взволнованно шагал по трем комнатам, переставляя с места на место мольберт, а в толстой общей тетради появились женские головки с вуалеткой и черной шляпкой с фазаньим пером.
Эту незнакомку я видел не раз – она проходила легкой походкой, не глядя на меня. Иногда за ней тяжелыми усталыми шагами следовал высокий старик, с толстой камышовой тростью, лицом похожий на скупого рыцаря. Что связывало их? Кто это, отец или дед? Один только раз я видел их рядом, причем они горячо спорили по-французски.
Образ незнакомки стал меня преследовать и во время уроков и по ночам, когда я, вскочив с кровати, зажигал свечу и писал сонеты к своей новой «Лауре».
Кончилось тем, что я сочинил на плохом французском языке, пользуясь словарем письмо, на голубой бумаге с изображением незабудки. Такая же незабудка украшала и конверт.
Я уверял, что не могу жить, не повидав чудесной незнакомки, которой я должен сообщить «что-то очень важное». В этом письме я нарисовал план коридора, лесенки, ведущей во второй этаж, ко мне, расположение трех моих комнат и двух входных дверей.
Два дня, вместо прогулки, я ждал за дверью подъезда. Наконец, на третий день показалась незнакомка, держа молитвенник в руках. Я вышел ей навстречу. Почему-то я поднял воротник моего гимназического светло-серого с голубизной пальто. Для большего шика я был в белых перчатках. Поравнявшись с моей Лаурой, я быстрым движением положил письмо на молитвенник и с беспечным видом направился дальше, боясь обернуться. За углом я встретил «скупого рыцаря» с камышовой тростью, украшенной золотым набалдашником. Он не обратил на меня внимания.
Обойдя квартал, я вернулся в свою обитель и (в который раз!) стал рисовать демона.
Мне хотелось найти в себе черты демона, решившего соблазнить Тамару.
В этом письме я умолял мою Лауру прийти ко мне, уверяя, что у меня абсолютно тихо и недоступно для посещения посторонних, что я гарантирую ей полное инкогнито и безопасность.
На другой день, когда подходил урочный, назначенный мною час, ровно в семь, я трепетал, прислушиваясь к каждому шороху на деревянной лестнице. Стрелка на «ходиках» приближалась к заветной цифре. Полная тишина. Прошло пять минут, восемь минут. На лестнице послышался скрип. Стукнула ручка открываемой двери. С зажженной свечей в руке я прошел в соседнюю комнату… В дверях стояла она, с молитвенником, в темной вуалетке, закрывавшей все лицо.
«Тихо запер я двери» — вспомнились слова Пушкина, когда я бесшумно повернул ключ и по-французски попросил незнакомку пойти в мою рабочую комнату… Она с легким смехом спросила меня, что такое «очень важное» я хотел ей сказать? Она не села на придвинутый стул возле моего столика, а сперва осмотрела стены, на которых висели мои любимые картины. Потом она опустилась на стул, подняла вуалетку и, достав из муфты коробочку папирос, закурила.
— Вы художник? – спросила она мелодичным голосом, показавшимся мне волшебным.
Я что-то отвечал ей невпопад, дрожащим голосом, что-то ей объяснял о демоне и о поисках идеальной женщины, к которой я давно стремлюсь и готов «посвятить всю мою жизнь». Мы заговорили о стихах, о живописи.
— А что же дальше? – думал я. Как объяснить ей, что я ее люблю?
И мне вспомнились практические советы моего нового друга по классу, Анатолия Егорьева, тоже присланного «на исправление». Он с видом знатока уверял: «С женщинами надо обращаться решительно, но в то же время очень деликатно. Все они ждут одного, — и поэтому не разводи церемоний, не расспрашивай, а прямо приступай к делу. Они ненавидят и презирают скромников и робких и обожают дерзких».
И я решился… Вскочив так внезапно, что незнакомка вздрогнула, я потушил свечу и с дерзостью, самого меня испугавшею, кинулся к Лауре.

Ощупью я поймал ее, гибкую, стройную, ускользающую…
Я ждал борьбы, ударов и твердил:
— Я не могу жить без вас!… Я застрелюсь, если вы меня оттолкнете!
Нежный аромат фиалок и еще более нежный аромат ее юного тела дурманили меня…
В полумраке я услышал:
— Как вам не стыдно так поступать? Если я к вам пришла, то вы должны ценить это и отнестись ко мне с полным уважением. Отойдите в сторону и станьте у сены…
Я повиновался. Я стал у полки с книгами и ждал, что будет дальше. Моя Лаура чиркнула спичкой и зажгла свечу. Она села на стул возле моего рабочего столика и заложила ногу на ногу. (Боже, какие красивые ножки в маленьких коричневых ботинках! Какие ажурные шелковые чулки! Анатолий Егорьев! Твои слова погубили меня! Разве можно так грубо обращаться с чудесной, хрупкой женщиной?)
Лаура совершенно спокойно снова достала из сумочки маленький черепаховый портсигар, закурила крошечную папироску, затянулась и выпустила дым. Она обратила внимание на портрет в рамке на моем столе.
— Кто эта красивая девушка? – спросила она спокойно, точно ничего сейчас не произошло.
— Это портрет моей старшей сестры Елены.
Она посмотрела на меня с какой-то загадочной улыбкой… положила папироску на край стола, встала, заложила руки на голову и томно потянулась… Осторожно наклонилась к свече и ее потушила.  В темноте я еще долго видел красную точку тлеющей папироски.
Тогда я услышал слова, которые показались чудесной музыкой и меня потрясли еще более, чем все, что я только что испытал:
— Мой милый неуклюжий маленький медвежонок! Какой ты неопытный! Любимую женщину нужно приручать и успокаивать, а не пугать.
Я слышал волнующий шорох расстегиваемого платья, вскоре я держал ее обнаженные руки, целовал их… Я все мог решить, должен ли я стать перед ней на колени, — опытный Анатолий Егорьев ничего мне об этом не говорил. Но я был счастлив, счастлив!
Через час я проводил ее под руку по лестнице до выходной двери, там она исчезла.
Я вернулся в свою комнату потрясенный. Моя первая любовь!
Я сидел на подоконнике. Луна заливала тихим светом яблони. Я строил планы, думал о ее жизни вместе с угрюмым важным стариком…
Так продолжалось около месяца. Постепенно я узнавал о ней новые детали. Она была родом из Бельгии, француженка, приехала в Россию гувернанткой к сыну «скупого рыцаря». Через год он отослал сына учиться заграницу, а сам женился на ней. Он хотел иметь от нее ребенка.
— Но ты понимаешь, мой медвежонок, я не хочу иметь сына от такого ихтиозавра, я бы хотела иметь сына такого же белокурого, с серыми глазами, как ты. И поэтому я охотно отозвалась на твой призыв. Как только я почувствую, что мечта моя осуществится, я прекращу свои посещения.
Я был взбешен, я был в отчаянии, я умолял ее не покидать меня.
— Но я мешаю твоим занятиям? – спросила она с лукавой улыбкой.
— Нет, нет! Директор очень доволен моим недавним дневником! – здесь я немного покривил душой.
Я никогда не спрашивал ни ее имени, ни фамилии. Но на молитвеннике я нашел надпись: Женевьева фон-Бараноф. Я спросил, что значит эта надпись?
— Это фамилия моего мужа, а Женевьева – имя его первой жены и мое. Я люблю этот молитвенник, и он меня предостерегает от участи бедной Женевьевы – мой муж из ревности ее задушил своими костлявыми руками.
— Что это за фамилия странная?
— Предки моего мужа были русские бояре. Они давно приехали сюда из Москвы, приняли лютеранство, и стали ненавистниками всего русского… Так как муж доказал, что Женевьева была ему неверна, то суд, где все были его приятелями, оправдал его. Но я хочу отомстить ему за Женевьеву – и вот как: он уезжает на несколько дней в Петербург. Ты, ведь, смелый и ты придешь на мою квартиру? Не правда ли? Я хочу, чтобы ты любил меня на том самом диване, где мой ихтиозавр задушил Женевьеву. Я объясню, как прийти ко мне незаметно.
Конечно, желая доказать свою любовь и мужество, я обещал все и действительно был у нее.
Небольшим французским ключом я открыл тяжелую входную дверь старинного дома в тихом переулке. Я попал в удивительную квартиру, полную чудесной мебели прошлых столетий. В кабинете стоял немецкий рыцарь в железных латах, на стенах висели древние ливонские мечи и разное оружие.
Пылал камин. Тени дрожали на портретах суровых рыцарей.
Моя Лаура в этот вечер была ненасытна. Она требовала, чтобы я ласкал ее не только на роковом диване, но и на широкой кровати с балдахином, где рождались и умирали предки Фридриха фон-Баранова.
Лаура взяла с меня слово, что следующий вечер я опять проведу у нее.
Но во второй раз я пойти не решился. Тайный голос меня удержал в моей «келье». Я писал сонеты и дорисовывал демона. На другой день меня разбудил стук в дверь. Полуодетый я открыл ее. На пороге стояла Лаура. Она была бледна, руки, обвившие мою шею слегка дрожали.
— Ты знаешь, что сделал мой ихтиозавр? Он вернулся из Петербурга раньше назначенного срока и тайно вошел в квартиру. Он простоял весь вечер за занавеской своего кабинета, желая меня проверить. Я не находила себе места, я ждала, что ко мне придет мой медвежонок – какое счастье, что ты не пришел! Уж на рассвете я забылась на диване и проснулась от боли: мой ихтиозавр меня душил, пристально вглядываясь в мое лицо. – Сознайся, что  ты кого-то ждала! – твердил он. Затем упал на колени, целуя мои руки, простил простить его за бешеную вспышку ревности.
После этого я больше Лауры не видал. Позже, уже будучи в Петербурге, я получил несколько открыток из разных мест Европы. В последней Лаура сообщала, что у нее родился мальчик, светловолосый, с серыми глазами, и что ихтиозавр на седьмом небе от счастья.

В. ЯН.