Дед Натальи Алексеевны вспоминает 90-е годы позапрошлого века, в частности 1894 год. Чтобы скоординировать жизнь маленького Толи с жизнью страны, вспомним, что в 1894 году вступил на трон Николай II. 

Николай вступал на трон в 26 лет. В этот момент герою воспоминаний было на 16 лет меньше. 

Краткое содержание: первая любовь, размышления о Волге, переезд в Камышин, неудачная попытка получить образование, кулачные бои стенка на стенку, романтическое знакомство с девушкой, отправка к сестре в Рогачев, еще одна попытка получить образование, история с мертвецами и изгнание из училища, отправка к брату во Ржев 

  М О Я    П Е Р В АЯ    Л Ю Б О В Ь

                Как-то я увидел степенно шествующую шеренгу гимназисток, направляющихся  в церковь. Это были маленькие девочки, примерно моих лет. И среди них я увидел Ее. Насколько я сейчас припоминаю, ничего особенного в ней не было. Но это была Она. Конечно, я так рассуждаю сейчас, но тогда я последовал за гимназистками. Был в церкви и занял соответствующее положение: я любовался, восхищался и сердце мое млело. Из церкви я шел следом за ней. Я видел в какой Она дом вошла. Я еще долго бродил около этого дома. Я много раз, идя в школу, выжидал, когда и она выйдет из дому и направится в гимназию. Я шел за Ней следом и наслаждался тем, что Ее видел. Я узнал ее родителей, с которыми Она ходила  в  церковь. Если я не видел Ее  день-два, я впадал в тоску, в самую настоящуютоску. У  меня не было стремления  узнать ее имя, фамилию, сблизиться с ней.

Нет, я этого не искал, но я несказанно наслаждался, когда видел Ее и как тень следовал за ней следом. Кто скажет, что  это такое? Я теперь знаю.

Так я и не познакомился с этой, всколыхнувшей мой мужской инстинкт,  девочкой. За те сильные и томительно — прекрасные чувства, я шестидесятипятилетний , убеленный сединами человек, шлю Ей, быть  может и ныне здравствующей, мою благодарность.

Р А З М Ы Ш Л Е Н И Я

                Можно было написать большую книгу  о моем годовом пребывании в Саратове, но мелочи, которые заполнили бы эти страницы, не вызывают интереса их описывать. Конечно, мелочи тоже как-то  влияли на психику растущего человека.

               Жизнь в Саратове подходила к концу. Федя переводился на какую-то другую работу, а матери надо было забрасывать якоря в новом житейском море.  У нее на руках было четверо ребят, включая Анюту, которая в  наш»саратовский» период жила в Киеве у сестры Маши. Словом, получилось так,что мы переезжали в г. Камышин Саратовской губернии, расположенный  на той же Волге и ниже по течению этой славной реки.

Понятно, что живя в Саратове, я с усмешкой вспоминал пароходик, который доставил нас из Могилева в Оршу. Волжские пароходы — громадные красавцы — и ныне возбуждают в пассажирах почтение. Правда, за эти  пятьдесят лет пароходы реки Волги мало чем изменились от пароходов конца прошлого века.

Пароходы общества, пожалуй, по своим размерам превосходили нынешние. Да и ,вообще,  Волга ныне скудна против прошлого. Против  того прошлого, когда многочисленные плоты, уложенные в ряды, несли  на себе целые поселки  новейших домиков, когда, так называемые  «беляны» — огромные  баржи, сделанные специально для сплава леса, с расходящейся  вверх  укладкой бревен, несли на себе также  целые поселки домиков, стоивших  100 — 200 рублей —    когда пароходы конкурирующих фирм беспрерывно бороздили Волгу — когда не надо было ждать сутки или больше парохода, так как в день было несколько отходов  и вверх и вниз. Вот о какой Волге я вспоминаю.

            Конечно, я не найду таких слов, а если найду, то не смогу их так сложить, чтобы читающий эти строки  наполнился восторгом от мощности  и красок  жизни этой Российской  улицы труда, песни, колоссальных штабелей  воблы (копейка — штука), гор арбузов и дынь  (копейка — две за  штуку), щедрого солнца, веселой шутки, драки на смерть.

            Много есть песен, в которых Волга лишь декорация, фон. Много этих песен я знаю, но нет ни одной, чтобы песня была о Волге, как о широкой жизни. Не только о бурлаках, которых к началу этого века заменил  пар, о всей ее многокрасочности. Но это. видимо, невыполнимо. Очевидцев былой Волги осталось мало, а нынешние  творители  песни не знают, что было и повинуются указаниям. Песня же по заказу — пустоцвет.

            Напоминаю, я не волжанин, я выходец  из могилевщины  и не патриотизму  служил я, а правде. Факт неоспоримая  вещь.

             Однако яотклонился.

КАМЫШИН  и КАМЫШИНСКАЯ   ЖИЗНЬ.

  Переезд наш совершился в 1894 году, мне, стало быть, было десять лет.

                   Вступая на волжский пароход я уже не поражался ничем, т.к.  много раз побывал на многих пароходах. Но царицей моего увлечения была машина. Мощные взмахи шатунов, вращение колен и вала, вздрагивание всего корпуса громадного парохода  говорили о какой-то необычайной  силе,  развиваемой паровыми котлами. Не самое вращение вала, эксцентриков и других, блестевших  чистотой, деталей машины  меня увлекали, а слаженность,  длительность, упорство машины и, когда с причаливанием парохода машина останавливалась, блестя смазкой, казалось, что это не масло, а пот, выступивший после  тяжелой работы. Было как-то жаль ее и, особенно,когда она как будто с большим трудом начинала свою работу, наращивая скорость.

               Нечего и говорить, что только еда и сон приводили меня к матери и ребятам. Все остальное время я очарованно смотрел на машину. 

               Впрочем, расстояние  до Камышина не так было велико, и  мне вскоре пришлось прекратить свои наблюдения. Один из продолжительных, с перерывами, гудков, оповестил о нашем подходе к камышинской пристани.

                Понятно, поднялась обычная суета, ненужная спешка, раздача вещей (кому чего нести), кому за чем следить  и после всего этого мы оказались на выходе, а затем  и на берегу.

                «Новая земля», по первому впечатлению, мало чем отличалась от земли саратовской.  Те же  арбузы, дыни, вобла, горы тюков, мешков и тот же букет запахов:  ворвань, рыба, арбузные корки, ил  и  многое другое создавали крепкий запах  волжских пристаней. Те же грузчики, босяки, галахи, работающие, наблюдающие, без дела слоняющиеся, извозчики с пролетками, с полками, бабы с продуктами, пассажиры  с вещами, шум, крики, слезы провожающих и встречающих — одни радостные, другие  печальные.

              Это матушка Волга, это кипучая жизнь.

              Договорились с извозчиком, погрузили вещи, сами присели кое-как  и двинулись в гору в город. Город, понятно, нас разочаровал. Улицы уже без асфальтовых тротуаров, мощеных улиц мало и песок, песок, песок..    

              Вот Сенная площадь, вот наш дом. Он с террасой, из под которой, как из подворотни, выглядывают два окошка, а по краям ее — по двери, ведущих вниз. Одна дверь к колбаснику, другая — к столяру. Справа  от дома — медницкая мастерская с широкой дверью, открывающей вид мастерской:  горн, всякий хлам, самовары луженые, сверкающие начищенной медью, самовары, ждущие очереди — грязные, с вмятинами, с зелеными пятнами, как будто с синяками. Глазастая вывеска с одним  словом «Альпергот»(?).

Слева от дома  — кособокий грязный проулок, падающий в овраг. Дом наш, видимо строился в овраге, так как фасадная сторона была как бы одноэтажной, а задняя — двухэтажной и если с фасадной стороны  имелись три ступеньки  вверх, то с задней стороны было двадцать ступенек вниз. Двор покатый в сторону проулка, а вдоль проулка тянулись ветхие сараи с большими  погребами, наполовину наполненными желтой вонючей  водой.

               Вот коротко физиономия нашего владения: старого, грязного, неуютного.

               Внутри дома такая же очень странная планировка, и для каких целей строился этот дом, трудно сказать. Впрочем, меня это не занимало. Занимала меня улица. На ней была жизнь: ребята, базар, хлебные  амбары, Волга.

                Еще только разгрузились  с извозчика, как были окружены, во-первых, ребятами, во-вторых , жильцами, соседями, а образующаяся толпа всегда привлекает и проходящих.Так что не надо было делать визитов, чтобы приобрести знакомства. По нашему выговору нас сразу окрестили «литвинами» (почему?), а на другой день я уже выиграл сражение с каким-то задавакой, прозывавшимся  «Марком-богатырем».

                 Матери было не до нас. За дом была заплачена только часть его договорной стоимости, значит, надо было добывать.

                  И вот, потомственная крестьянка, грамотная (только читала), решила заняться коммерцией — я умышленно сказал «коммерцией», так как надо было начинать дело без денег.

                  И она начала. Сумела убедить оптовиков и недели через две  начал позванивать звонок входной двери.

                  Лавочка была миниатюрная, товару на грош, но оборачиваемость, как  я сейчас понимаю, давала возможность как-то жить.

                «Купчиха» наша приветливостью своей и честностью  быстро завоевала доверие казачества и  торговля шла бойко. Этому способствовало наличие базара. Правда и то, что в те времена немного надо было, чтобы жить. Продукты были дешевы. Без помощи Феди не обходилось. Конечно, я не знаю, как  строился  бюджет, но знаю, что в Быхове с едой было лучше.

              Меня, впрочем, всякие бюджеты не интересовали. Меня интересовала улица, ребята, купанье, походы за боярышником (барыня-ягода) , за терном, охота за сусликами. Бог мой, столько было дела, что  иногда и без еды падал на постель и к ужину не будили (невозможно будить — не разбудишь).

              Вместе с тем, мама все настойчивее начинала твердить об учебе, о подготовке к школе, о повторении пройденного. Ах, как это нудно и противно, как это трудно. Однако, время шло, а  Федя настоял определить меня в реальное училище.

             Вступительные испытания я выдержал неплохо и мне сшили форму. Здесь получился  для старших  конфуз. К форме я отнесся равнодушно, а когда мне твердили сколько она стоит и что ее надо беречь,  я ее возненавидел, как оковы — и еще за то, что меня дразнили.

              Началось плохо с внешней стороны  и по существу. Невзлюбил  я  училище, немецкий язык,  грамматику, письмо. Не взлюбил. Иногда я старался войти в учебу, но ненадолго хватало благих намерений.

Порки ни к чему не приводили и дело кончилось оставлением на второй год.

              Но вторая часть моей жизни шла по-своему хорошо. Подъехать на санях сзади седока, лепить из снега баб, крепости, играть в снежки и биться  в стенки — это да, это жизнь. И несмотря ни на какие уговоры, запрещения, порки я делал по-своему.

              Как объяснить это? В чем дело? Почему так, я и теперь объяснить не могу. Наконец, я заявил, что в это училище я больше не пойду, хоть убейте! На это заявление посыпался ряд репрессий:

              1. Полный запрет отлучки из дома-

              2. Спать на полу-

              3. Утренние и вечерние  молитвы

                       и тому подобное.

              В ответ на них я стал беглецом, по несколько дней не являлся  домой. Меня ловили, били, привязывали к лестнице. Я уходил. Скитался на Волге. Работал на выкатке бревен, до ран стирая себе зад об деревянные седла. Зарабатывал пятнадцать — двадцать  копеек. Кое-как  питался. Но вновь меня находили, приволакивали домой. Я перестал выть под поркой, просить прощения  и однажды в пылу страстей своих обещал сжечь дом.

Наконец, меня оставили в покое. Но тут я схватил «свиньяк» и чуть не отдал богу душу. Говорили, что уже снимали мерку на гроб. Во время этой болезни я понял, как любила меня мать — я видел ее слезы надо мной, скорбно стоящей. Я слышал: «сыночек, сыночек» — это говорило сердце.

              Скажу  откровенно, я знал, что и била она меня со слезами. Она хотела дать мне широкую дорогу образованного человека. Я это знал, но не понимал. В этом и вся трагедия.

              Итак, я умирал. В одно из прояснений я увидел ближайшего своего друга  Степку Оленина. Это он прокрался через окно,чтобы угостить «барыней». «Барыни» — то в рот он мне напихал, а жевать-то я не мог и стал задыхаться. Перепуганный дружок метнулся в окно, зазвенело стекло и в комнату вбежала мать.   Дальше я не помню.

            Все же кризис миновал и дело пошло на поправку.

            Первый визит был к жильцу — столяру, с которым я давно подружился. Помогал ему пилить, строгать, долбить, стекла вставлять.

Кстати, это была явочная квартира — здесь происходил обмен писем с моей пассией. Это была беленькая, беленькая  девочка, первой приславшая мне записку. Никакого чувства во мне она не возбуждала, разве  только кроме гордости:что вот-де какой я прекрасный и увлекательный. Но душа моя вилась совсем в другом месте. Там она восторгалась и таяла, там была завязана завязка на долгие годы. Это уже роман, начавшийся на одиннадцатом году моей жизни.

             Знакомство началось на льду Камышинки — реки, разделявшей старый и новый город.

Эта река Камышинка была местом боев  удальцов старого и нового городов. В этих боях немало было  пролито моей крови, когда я зарывался  и  попадал в свалку взрослых. Обычно мы, детвора, начинали бои, в которые втягивались подростки, парни, взрослые мужчины. Доходило и до купцов, не утерпев бросавшихся в бой на поддержку своих.

1987 Б.М.Кустодиев «Кулачный бой на Москва-реке.»

             Э, вам не видать  таких  сражений! По-вашему это дикость,некультурность, а по-моему — красота, размах души  и тела. Это не лыжи, когда человек обязан таскать доски и находить тут культуру, спорт.

Я понимаю полезность лыж, когда человеку приходится преодолевать большие пространства по целому снегу. Без лыж там не пройдешь, а надо пройти. И я прошел  150 километров в одну сторону и столько же  обратно. Прекрасно справился без тренировочной подготовки.

            Да, стенка на стенку. Без злобы из удали согнать противников с реки на берег… Э, да что говорить.

            Так вот, на этой самой Камышинке, на только что расчищенном месте, каталась сестренка моего дружка Валентина — Рая. Знаком я с ней не был, но тянула она меня своим женственным магнитом упорно  без передышки.  И я этому был рад, так как тянулся с удовольствием, с замиранием сердца, с мечтою увидеть, только посмотреть, насмотреться.

           Увлекался я и взрослым. Увлекся однажды так, что четверых детей ей пришлось родить.  Четырнадцать лет прошагали  рядом.

          Знаю, чем  сладка любовь. Знаю эту сводницу очень хорошо  и со всех сторон. И скажу, любовь  взрослых — дело, так сказать, результатное. Чаще или обычно дело доходит до естественного конца. Дело грубое, как бы его не поэтизировали, не украшали цветами и стихами.

          Детская любовь бесперспективная. Она в душевной сладости, в сладостном томлении. Это, так сказать, восход солнца. Невинность без каверзных  последствий.

         Так вот, и в тот памятный день был я на этом катке. Хороших коньков у меня не было, а на деревяшках с подрезами показываться передней было стыдно, и я, полеживая на снегу, следил за ней и удовлетворялся тем,что можно смотреть беспрерывно.

Валька шарлатанил и кончил тем, что упал вместе с ней и у нее оказался вывих  ноги. О, я был героем. Мне посчастливилось  почти на себе, почти на руках втащить Раю на гору и доставить в дом, расположенный  тут же у реки. О, я тут проявил много сообразительности.  Прежде всего, сказав ее матери о надобности врача, я помчался за ним  и через пятнадцать — двадцать  минут врач был у больной.

Вывих оказался  пустяком, но зато за мое внимание и хлопоты я был угощен чаем с молоком, с пирогом, угощен  похвалой, угощен приглашением приходить.  Нужно ли говорить  о «седьмом небе», где я парил.

Нужно ли говорить  о пожатии ручки, теплоту которой  мне хотелось запрятать куда-то глубоко-глубоко, сохранить надолго, навсегда. Нужно ли говорить, что я стал завсегдатаем  этого дома.

             О, нам не было скучно. Заводной музыкальный ящик (о грамофонах, патефонах не имелось никакого представления), карты, игры.  Господи, сколько всяких приятностей.

               Так у нас завязалась дружба, овеянная чем-то большим — большим и приятным.

               Недели через две, как встал я  от одра смерти, по улице раздавался голос мой: «Стекла вставлять!

Кому стекла вставлять?! И вставлял и замазывал и деньги получал. Однако, через пару дней я перестал ходить по улицам и  кричать «стекла вставлять». Был такой разговор:

               Она: — Вы плохо живете?
               Я : -Почему об этом спрашиваешь?
               Она: — Мамаговорит, что ты ходишь вставлять стекла.
              Я : -Да, живем мы не богато, но занимаюсь вставкой стекол не из надобности, а из любви к искусству. Что же это не хорошо что ли?
               Она: — Я не знаю, но  мама  смеется.

              Семья Раи жила хорошо. Отец был крупным подрядчиком и, видимо, оставил после своей смерти  достаточные средства. Однако, нам предстояло расстаться. Моя семья решила, что меня затянула и  развратила улица и, что  меня надо от улицы оторвать. Было решено отправить меня к сестре Груне, служившей в это время в больнице города Рогачева Могилевской губернии.

               С семьей я расстался просто, но со своей любимой прощание было тяжелое, с клятвами вечной любви и дружбы, с клятвами не забывать, писать и так далее. Не обошлось и без обоюдных слез.

Р О Г А Ч Е В

 Наконец, с каким-то попутчиком, меня отправили искать свою долю и широкую дорогу в жизнь.

Рогачев был в то время маленький город с пятью тысячами жителей, состоявших на 75 процентов из евреев.

Мне надлежало поступить во второй класс городского училища. За месяц до начала занятий, при помощи какого-то репетитора, я достаточно подготовился для ускоренной сдачи экзаменов.

Учиться мне хотелось. Улицы не было. Больница стояла на краю городка. Вблизи кладбища хорошо заросло крупным лесом, а внизу под обрывом нес свои воды старый Днепр.

Хорошо было сидеть над кручей и мечтать. Частенько я бродил меж могилами и неоднократно приходил к решению, что мир суетен, жизнь человека случайна, а смерть обязательна и абсолютна.

Впрочем, такие настроения также были случайны. В существе своем я был жизнедеятелен и пустоты, образовавшиеся при переходе в рогачевскую обстановку, должны были заполняться другими увлечениями. Я стал много читать, знакомиться с анатомией человека — любил бывать на приемах больных. Больничный врач предпочитал пить хлорат-гидрат, а фельдшер, муж сестры, принимал больных и имел большую практику.

Вопрос: почему люди разные, почему мои соотечественники так унижались, лезли целовать руку фельдшера или акушерки, почему меня называли «паничем» — этим противным словом, происходящим от слова «пан»- почему на Волге такого подхалимства не было. На эти вопросы я ответа тогда не находил, да и сестра вряд ли понимала. Вряд ли она знала о Степане Разине, о Емельяне Пугачеве и грозах, бушевавших на Волге и потрясавших престолы и царей и прояснявших умы людей.

Автор воспоминаний Анатолий (слева), его брат Федор и сестра Аграфена в период его пребывания в Рогачеве.
Обратная сторона фотографии.
Фотография К.В. Шумилевича в Рогачеве

Учился я неплохо: не был первым, не был и последним. Двоек не было. Трудно давалась мне ботаника. Казалось бы, этот предмет для крестьянина должен бы быть наиболее понятен и близок к сердцу, а получилось наоборот. Вообще, зима прошла без ярких запоминающихся случаев, если не считать, что благодаря присутствию в больнице венериков, я заглянул в «прихожую» полового вопроса. Конечно, я уже знал, для чего женятся люди, знал, что происходит у женатых людей. Еще ребенком мерз на улице, ожидая момента, когда на трубу дома новобрачных завязывали красную ленту. Но тут я столкнулся с другой стороной медали, с порочной стороной. Впрочем, я уже не ужаснулся, я заинтересовался. К этому вопросу в дальнейшем приходилось возвращаться многократно.

Зима кончилась. Снег дружно Днепр. Сошел лед и начал свою вековечную планировочную работу, снося обрывы и насыпая перекаты.

Эта деятельность реки сыграла со мной плохую шутку. Дело в том, что обрыв кладбища стал сильно осыпаться и обнажать гробы давно похороненных людей. Я был однажды свидетелем, как вместе с осевшей землей разломался гнилой гроб и кости, перемешиваясь с землей, скатились в воду, а на обрыве обнажились еще два или три гроба. По ассоциации, вспомнился мне виденный в Могилеве препарированный скелет, вспомнились многочисленные рисунки по анатомии и отсюда созрела мысль собрать целый скелет.

Между мыслью, словом и делом у меня и до сих пор сохранились короткие расстояния, и на другой же день , закончив уроки, отправился на кладбище, и, с помощью лопаты, начал выкапывать, раскапывать намеченный гроб и осторожно выносить наверх кости, последовательно придавая им их первоначальное расположение. Получалось недурно, и я увлекся своей работой.

Не подозревая, что мне грозит, я на следующий день рассказал в школе товарищам и заинтересовал их. После уроков и обеда у меня было несколько помощников и, как стемнелось, был выложен полный скелет. До выяснения, что с ним делать, он был оставлен на месте сборки. Предполагалось перенести его в училище.

Вполне довольные собой, на другой день своевременно явившись в училище и повидавшись с товарищами, решили поговорить с учителем естествознания. Но все перемешалось,получилось какое-то уродство.

Внезапно меня вызвали на втором уроке в учительскую. Там находилось несколько человек чужих, не учителей. Инспектор задал вопрос : правда ли, что я выкапал скелет(было сказано мертвеца).

Я отвечал- да. «Зачем ?» «Чтобы составить скелет.» Я уже не помню точно всех перепетий дела, но кончилось оно тем, что меня выставили из училища за хулиганство и святотатство. Дело приняло огласку, и потому пришлось вторично хоронить кости неизвестного человека. Я несколько дней ходил, как потерянный, и плакал, и возмущался и кончил проклятием всем наукам и всем учителям.

Что я мог написать своей Раечке ?

Я чувствовал, что дела сложились очень нехорошо. Рая переходила в четвертый класс гимназии, а я ? Как и чем я оправдаюсь ? Решил пока ничего не писать.

В то же время, сестра подробно осведомила Федю и мать, и через какое-то время, уже без сопровождения, я оказался в городе Ржев, Тверской губернии, ныне Калининской области.