Продолжаем публикацию рассказов известного писателя Василия Яна.  Обращаем внимание, что печатаемые рассказы публикуются впервые и только на нашем сайте.

В. Ян
ЕГИПЕТСКИЙ КУВШИН
(Рассказ)
Дело было осенью в Крыму. Я сидел на террасе Дома отдыха, где встретился с моим старым приятелем профессором Турановым, вместе с которым мы еще ездили в мертвый город Мешеди-Миссриян, и копались в пустыне Дешти-Луга. Дул легкий береговой ветер, и белый прибой, хорошо видный с обрыва над которым помещался Дом отдыха, хлопал пеной как плохо подвязанные жалюзи. 
Кроме нас двоих, в легком плетенном кресле  сидел молодой ученик Туранова – Никодим, в роговых очках, с лицом египетской мумии и ногами, на четверть высовывающимися из брюк.
Я уже собирался уходить, когда случай натолкнул нас на историю египетского кувшина.
-Ну, куда вы торопитесь? Подождите! Старые друзья встречаются реже, чем белые галки.- Туранов придержал меня, опустив широкую ладонь на плечо. – Говорите дела? Ничего, поработаете ночью. Из каждого момента нужно уметь извлекать максимум. Ведь не слишком-то часто приходится встречаться с людьми прямо из пасти Египта… Вот это мой ученик, я его еще по-старому позволяю себе называть просто Никодимом, в складках своего туристического костюма сохранил еще запах шафрана и розового масла, которым пропитаны базары Каира и Порт- Саида.
Никодим вопросительно покосился на профессора и щелчками пальцев сбир пылинки с рукавов своей коверкотовой куртки.
-Ну, посмотрите – разве это не красиво? Сколько тут прочувствованной гармонии арабской мозаики, в этих изгибах и расцветке,- продолжал Туранов, указывая на стену за моими плечами.
В коричнево-кофейном пиджаке и светло-сиреневых брюках, широкоплечий и высокий, он держал вытянутой руку, улыбаясь под короткими щетинистыми усами и не выпуская папиросы из крепких квадратных зубов.
Я оглянулся. На стене, затянутой египетским ковром зеленоватого оттенка, одиноко висел кувшин странной вычурной формы. Сразу, даже трудно было понять, что это за вещь. Его можно было бы принять и за одного из глиняных божков с островов Гаити с выставленным круглым животом и руками, упирающимися в бока, и за неумелое, смятое произведение восточного гончара. Лишь опытный глаз мог разобрать все детали его сложной формы.
Горло сосуда несколько раз изгибалось в спираль, давало отростки, затем, уменьшаясь, неожиданно переходило в шар в самом центре сосуда. Оттуда, извиваясь, выступали три отростка, переплетаясь и образовывая ножку в виде опрокинутой воронки. Сосуд имел красноватый цвет абрикоса, с синим крапчатым узором на трубках. Он висел как неожиданно пораженный сильным током клубок причудливо сросшихся змей, вытатуированных синей чешуей.
-Я вам совершу при его помощи одно из тех наивных чудес, которые так распространены в той стране, откуда он прибыл.
Туранов взял графин с водой, перевернул глиняный сосуд и налил воды в ножку. Вода исчезла внутри. Тогда он перевернул его горлом кверху и дал мне в руки, Я взял, но с опаской – кто разберет эти диковинные вещи. Вдруг вода прыснет из какой-нибудь боковой трубки мне прямо на брюки. Вы деть этот опыт на другом – сознаюсь, очень весело, но испытать самому…
-Не пугайтесь, сейчас несмотря на его странный вид он не страшен… Но зато всего неделю назад, о! чего только не натворил этот кувшин.
В этот момент я поспешил поджать ноги, так как Туранов стал быстро вертеть кувшин над самыми моими коленями. Туранов как-то особенно тряхнул его , струя воды, как блестящая змейка, скользнула в стакан.
-В сущности говоря, во всей этой истории был виноват, конечно, не я… Со мной был один молодой человек, студент, мой ученик, человек эмоций. Что меня всегда огорчало, — тут Туранов покосился на, невозмутимо уставившегося на линию горизонта, Никодима, — хотя, конечно, я и сам иногда бываю не лишенным этого… — поспешил поправиться он, заметив скользнувшую по моему лицу улыбку. – Итак, я уже был готов совсем уезжать из Каира обратно в университет, когда ему, Никодиму, в припадке черной меланхолии, недостойной истинного ученого-археолога… Безусловно, недостойной, — повторил он, опять взглянув в сторону Никодима,- захотелось осмотреть еще что-либо из имеющихся налицо красот природы, кроме древних папирусов, являвшихся целью нашей поездки, и разворачивания кошачьих мумий. Я, лично, не могу себе представить, как может надоесть человеку такая вещь как египетский папирус древностью в восемь тысяч лет? Вы, конечно, не знаете что такое папирус… Представьте себе свиток длиною около полуметра, иногда больше, и в толщине варьирующей от десятой доли миллиметра до десятой доли сантиметра. Я, конечно, не могу согласиться с мнением Пальмьери, необоснованно настаивающим на том, что папирусы сушились между нагретыми камнями. Несомненно, их…- здесь Туранов заметил мой меланхолически дремлющий вид и остановился. – Я несколько отвлекся… Отвратительная университетская привычка. Только начинаю говорить о папирусах – воображаю себя в аудитории. Таково уж влияние профессии…

Итак, я согласился с Никодимом. Кроме того, что мы лазали на пирамиды, или вернее: шесть тощих черных арабов подталкивали нас от подножья до самой верхушки пирамиды, мы осмотрели ферму страусов, зады которых отнюдь не напоминали объект мечтаний парижских модниц, а скорее круто сваренные очищенные яйца. Мы еще спускались в комфортабельной бадье на дно колодца небезызвестного прекрасного Иосифа, плавали под косым парусом по Нилу цвета «кофе со сливками» и, наконец, как заключительный аккорд, отправились на восточный базар.
На базаре продавалось все что угодно душе европейского человека и правоверного мусульманина. – От подержанных мотоциклов до собственного пальца святого хаджи Бен-Али Мехмед Алефа и камня, на который ступил пророк, когда переходил реку, волос его ослицы и прочего подозрительного хлама.
Кувшин мы купили под самый конец. Я помню, что изо всех продавцов на базаре, толстых и жирных, этот выделялся своим видом. Худой и могучий старик в белом бурнусе, глубоко надвинутой на глаза белой повязке, он никого не привлекал к себе криками, а держался независимо. Я купил у него кувшин за какую-то странно- дешевую цену. Глаза его лишь раз остановились на мне, но в этом взгляде выразилось столько злобы, такой неукротимый гнев азиатского человека, что я невольно вздрогнул и подумал: «Недолго будет английский капитан пить сидр в Каире, имея таких подчиненных»… Кроме нас у него покупало и много других иностранцев, главным образом англичан и сухопарых американских туристок. Старик торговал только такими кувшинами, как этот, и купленный мною был последним. Около расстеленного платка, на котором лежал его товар, стоял серый оседланный жеребец. Я спросил его – откуда он? Старик отмахнулся и показал через спину в ту сторону, куда уходила далеко в сердце Черного материка Ливийская пустыня. Когда я заплатил деньги, он быстро свернул платок, вскочил в седло, несколько раз повернул жеребца на одном месте и ускакал, разбрасывая базарную толпу.
Мы приехали в Порт-Саид, где ждал пароход, набрав всяких «редкостей» и пыльного хлама, который почему-то принято везти из Египта. О папирусах я не говорю. Они… Одним словом, вещь, совершенно не походящая под этот разряд.
Вся палуба огромного парохода была загромождена множеством людей: все это были «святые» хаджи, лицезревшие гробницу Магомета и священный небесный черный камень Кабба. С ними еще можно было, пожалуй, мириться, если бы их благочестие не было столь стеснительно для других. Помимо того, что они разместились по всей палубе, лестницам и трюму, они вдохновенно молились с утра до вечера, не забывая шумно переругиваться в случае столкновений, и. делая по десяти раз на день омовения, и залили всю палубу и свои туфли водой из чайников.
По нашему водворению в маленькую двухместную каюту, Никодим поспешил заснуть, а я, также приготовившись засыпать, лежа просматривал вечернюю порт-саидскую газету под постепенно затихавший гул парохода. Мы уже вышли в море, и теперь в открытый иллюминатор врывались бодрые струи морского ветра, принося плеск волн, столь приятный после египетской пыли и жары.
В каюте мягко вспыхнул электрический свет, и через несколько минут прозвонил звонок к ужину. Сквозь ритмичный глухой стук машин парохода я услышал легкий прерывистый шорох, доносившийся, как мне показалось, с потолка.
Наши чемоданы были убраны, и, над спавшим у противоположной стены Никодимом, висел на крючке один этот затейливый кувшин, который убрать мы не могли за неимением места. Случайно, мой взор сконцентрировался именно на этом кувшине, и я увидел, как из нижнего его отверстия стала вытягиваться, свешиваясь и извиваясь, желтая тесемка.
Некоторое время я как пораженный смотрел, не двигаясь, а в это время золотистая лента, ворочая плоской головкой с двумя рожками, высовывая дрожащий язычок, вдруг шлепнулась на грудь Никодима. Ужас волнами заходил во мне. Малейшее движение – и Никодима не станет. Эта змейка ужасная хищница пустыни, легко, порывистыми движениями она погружается в песок, свернувшись в спираль, и если на нее кто-нибудь наступит. Она выпрыгивает и от ее страшного яда не спасается никто.

Никодим повернулся на бок… Змейка метнулась в воздухе штопором и мгновенно исчезла под койкой.
-Я думаю у него был сын…- неожиданно мрачно прервал Никодим и повернулся к нам бесстрастным лицом Вестера Китона.
-У кого?- Остановился Туранов.
-У того араба… Мне теперь, после долгого логического размышления представляется, что когда-то ранним утром, его сын был расстрелян отрядом английской морской пехоты под начальством длинноногого офицера в желтых крагах. По всей вероятности, его сын дрался в отрядах Мехутби. Крепкий старик затаил злобу и потчевал чудными кувшинами англичан. И может быть не один из мистеров, принеся домой диковинную вещь, был неприятно поражен, увидев желтую, сверкнувшую в воздухе спираль, и почувствовав тонкий укус сквозь фланелевые брюки…
Закончив, Никодим снова повернулся в кресле и стал безучастно смотреть сквозь наши спины.
Несколько минут мы все молчали. Но история рогатой змейки заставила меня просить Туранова о продолжении.
— Когда змейка скользнула под койку я тотчас схватил свою палку, — жестикулируя продолжал Туранов, — и, ткнув ею Никодима, осторожно, не делая шума, разбудил.
-При виде одного лица патрона, — опять повернулся к нам Никодим, — мне послышалось, что трещит палуба, а на судне пожар…
-Разве у меня уж было такое лицо? – удивленно спросил профессор, — Э! Впрочем, нам было не до того, какие у нас были лица и хорошо ли мы были выбриты. .. Объяснив в чем дело Никодиму, я должен был решать немедленно, как поступить. На нашей совести лежал целый пароход. Вдобавок, мы были путники из красной Страны Советов, и стоило кому-нибудь узнать, что змейку выпустили мы, не миновать международного скандала. «Шпионы», «убийцы» — такого рода выкрики уже мерещились нам в нашем воображении.
-В это мгновение, — прервал профессора Никодим, — мой взгляд уловил в дверной щели, бывшей на цепочке для тяги воздуха, мелькнувшую золотистую тень. Змея уползала на палубу, — здесь лицо Никодима из бесстрастного неожиданно превратилось в какую-то передергивавшуюся гримасами маску, и он изобразил все степени, охватившего их страха.
-Тут уж мы более не могли сдерживаться, — продолжал Туранов, — и оба выскочили из каюты, один с толстой бамбуковой палкой, другой с белым тропическим зонтиком, и помчались наверх по трапу в погоне за убегавшей смертью.
Мы с необыкновенной торопливостью начали обегать среднюю палубу, как вдруг я наскочил на что-то мягкое , мгновенно встряхнувшее меня, и, приведшее в чувство. Это был старший штурман. Из ослепительного воротничка на меня глядело покрасневшее от гнева лицо, и это остановило нас обоих.
-Мистер, в таком виде на палубе первого класса упражняться в спортивном беге не полагается… Потрудитесь уйти в вашу каюту!
Мы взглянули друг на друга. К нашему счастью брюки оказались на нас, но остальное? Пассажиры первого класса, частью презрительно отвернулись, а другие громко выражали свой протест против подобного «шокинга». Мы поспешили скрыться к себе в каюту.
Ядовитая змея на пароходе: это хуже горящего папируса.* Что сказали бы тысячи паломников, узнав, что ее выпустили безбожные большевики? Бунт! Сейчас же вспыхнул бы бунт!
Вечером, сидя в кают-компании, мы объяснили наше странное поведение потерей драгоценного египетского перстня, вызвав этим немало соболезнований и вопросов.
Между тем, наутро кто-то из пассажиров рассказывал необыкновенную историю. Он клялся, что видел, сидя на рассвете в шезлонге под капитанской рубкой, как из-под груды канатов вышло штук двадцать крыс. Они понеслись как сумашедшие по палубе и скрылись в разных местах парохода. Но одна из них, пробежав несколько футов, тут же упала и околела в судорогах. Пассажиры возмутились обилием крыс, а некоторые заподозрили тут признаки чумы и отправились за разъяснениями к капитану.

Мы-то, знавшие, в чем дело, похолодели. До сих пор мы надеялись на какое-нибудь чудо. Что змейка упадет за борт или что-либо в этом роде. Но змейка начала действовать.
-Сначала крыса… а потом, — внезапно замолчал Туранов, — продолжай-ка ты, — обратился он к Никодиму.
-Да. Ночь мы не спали, бродя по пароходу с палками в руках, так, что даже возбудили подозрение у боев и матросов. Мы теперь надеялись только на случайную встречу с ней. Наступил день. На корме, под растянутым тентом, дремали в креслах несколько пассажиров. Около борта толстая рыжая англичанка читала роман в цветной обложке. У ее ног лежал свернувшись и злобно ворча, маленький фокстерьер.
В это время на корму вошел один из паломников. Должно быть он забрел сюда случайно, потому что пассажирам четвертого класса входить на верхнюю и кормовые палубы строго воспрещается. Увидев длинную бороду хаджи, голые коричневые ноги, войлочные туфли с острыми носками и неизменный чайник для совершения омовений в левой руке, собачонка сорвалась с места и, тявкая, направилась к паломнику. Тот взвизгивая и приводя в еще больший восторг фокстерьера, начал отмахиваться от него чайником. Голые ноги хаджи смущали фокстерьера, и он двинулся за ними по трапу.
В это время пассажирка заволновалась и стала его звать назад, грозя плеткой. Фокстерьер, мрачно опустив голову, и, почтительно вертя обрубком хвоста, поплелся обратно под тент и вдруг снова оживился.
Другой лай, хриплый, захлебывающийся, сопровождавшийся глухим погавкиванием, вырвался из его пасти, шерсть ощетинилась, глаза налились кровью и он, припадая к земле, бросился в сторону и закружился по палубе. Он стал визжать, трясти головой, а из его пасти свешивался, извиваясь, тонкий золотистый хвостик.
Пассажиры в удивлении привстали в своих креслах, наблюдая взбесившуюся неожиданно собаку.
-В этот момент и я увидел, что происходит с фокстерьером, — вступил Туранов. – Охваченный радостью счастливой находки, подскочил я к кружившейся собаке, схватил ее за задние лапы и с размаху бросил в море, за борт. Пассажирка, отчаянно взвизгнув, лишилась чувств.
Некоторое время белое пятно еще мелькало и дергалось на голубых волнах, затем пена, бегущая за пароходом, поглотила его.
Пожалуй, после развязки нашего трагического приключения мы себя чувствовали еще хуже, чем до. Высокий мрачный шотландец-капитан, приведя в чувство пассажирку, подошел к нам и спросил, что все это значит, грозя, в случае неудовлетворительных объяснений, ссадить с борта немедленно. Пассажирка требовала остановить пароход, обещая оплатить расходы, только бы найти «прах» «единственной, несравненной Жоржетки».
С трудом удалось нам объяснить это признаками чумы у собачки, мы извинялись за решительность действий, но все-таки, все пассажиры остались в убеждении, что мы просто «красные, русские варвары» и утопили собачку исключительно для того, чтобы сорвать на ком-нибудь наши кровожадные инстинкты Аттилы.
Туранов взял кувшин и осторожно повесил его на прежнее место. Мы все трое встали и подошли к барьеру террасы. Вдали небесный горизонт жемчужного света сливался с линией моря, темно-синей, почти лиловой. У берега море казалось бледно-голубым, с белыми кружевами прибоя.
-Этот случай – ваше счастье…
Туранов глубокомысленно поднял палец и сказал безапелляционным тоном:
-А что такое счастье? — Случай, умело и вовремя использованный.

*Египет оказался страной, сохранившей большое количество памятников античной письменности. Причиной этого явились особые географические условия страны, где практически не выпадает дождей. Под толстым слоем сухого пустынного песка папирусы не поддаются тлену. Их долговечность породила миф о том, что настоящие папирусы не горят.