В плену у японцев. Возвращение на Родину.

Продолжение воспоминаний Анатолия Ефимовича Буслова — деда Натальи Алексеевны Васильевой
Содержание: — Переход Артур — Дальний. — Санитарно-гигиенические меры японцев. — Карантин. — Обустройство бараков. — Связь между лагерями. — Японская беднота. — Видение. — «Распорядок» дня. — Доходное дело. — Культурники. — Прокламации в бараках. — Итоги диспута — шесть убитых. — Долгожданный мир. — Длинное возвращение. — Весть о смерти брата. — Встреча с матерью, которая была уверена, что сын погиб.

 Из Порт-Артура в Японию

          Дело в том, что при отправке партиями наших солдат в Японию, японцам нужны были переводчики.
Меня не отправляли потому, что рана не заживала, цинга плохо исчезала и мне грозило остаться в Артуре еще долгое время, а хотелось скорее попасть в Японию. Вот тут и пригодилось мое знакомство с японским  языком. Меня  включили в одну из партий и в одно прекрасное утро наша партия, численностью тысячи две солдат, двинулась пешим порядком из Артура в Дальний, где  производилась посадка на пароходы.
Пленные порт-артуровцы

         Вышел я налегке, так как у меня была только одна пара запасного белья. Хотя мне приходилось ковылять, я не отставал от партии. Но многим солдатам этот пятидесятиверстный  переход дался тяжело:  при разгроме цехгаузов многие солдаты нахватали столько вещей, что унести их было очень трудно. Некоторые шли нагруженные, как грузчики, как верблюды. Поэтому партия часто останавливалась на передышку, что не входило в расчеты нашего конвоя. И вот, всю дорогу  нас веселило расставание  солдат с вещами, нести которые не было у них сил. На каждой остановке выбрасывались менее ценные вещи, и на каждой остановке оставались кучи разнообразных  вещей: офицерские шинели, дамские шубки, разные ткани, посуда и даже книги.
            С такими и другими приключениями мы добрались до Дальнего, где на следующий день погрузились на транспортный  пароход и отправились  в неизвестность. В неизвестность потому, что ходили самые  разнообразные разговоры о том, что нас ожидает, вплоть до таких рассуждений что будет сделан отбор  наиболее здоровых солдат в качестве производителей, а самых захудалых раздадут  взамен тяглового скота.
           Но пока, да что мы прибыли в Симоносеки — островок (впоследствии исчезнувший), служивший в качестве карантина. Здесь, прежде всего, мы прошли через ванны, а вещи через печи. Это санитарно- гигиенические  меры доставили нам ни один час веселья. Но, по порядку.
          Нас взводами человек по пятьдесят выстраивали, предлагали сдать деньги и ценные вещи в одно место, кожаные вещи (полушубки, папахи, ремни, сапоги и другие) в другое место, белье и платье — в третье.
Но наши солдатики полагая, что белье-то во всяком случае возвратят, засовывали в бельевые мешки всякие другие вещи, вплоть до денег. Затем мы попадали в ванны человек на десять каждая. В этих общих купелях  мы должны  были смыть и грязь и паразитов. После омовения мы  переходили в соседнюю комнату, в которой должны были обтереться и получить халат.
           После этого мы отправлялись в следующую комнату с большим очагом в середине. На очаге тлела большая груда угля. Здесь мы получили по одной папиросе и должны были обогреться.
           Получалось, в общем, не плохо и даже непривычно хорошо. Вот тебе и макаки.
           Здесь, в карантине, мы пробыли с неделю.

Япония (плен).

Обустройство.

                На баржах нас переправили на железнодорожную  станцию и погрузили в вагоны. И станция, и вагоны, и паровозы, и пути нам показались кукольными по своей величине. Но в дальнейшем мы убедились, что маленькие паровозы работают исправно и довольно быстро доставили нас на место. Хочу отметить порядок, соблюдавшийся при нашем переезде.  Завтрак и обед нам подавали в виде закусок в специальных коробочках. Там была всякая всячина:  хлеба кусочек, грамм сто пятьдесят, яичко, кусочек жаренного мяса, какие-то съедобные корнеплоды, несколько риса, еще что-то. По освобождении, коробочки мы возвращали  тем же женщинам, которые угощали нас.
                На станциях всегда была публика и довольно большое количество европейцев, которые с любопытством  рассматривали нас. Вечером мы были на месте нашего жительства в местечке Хамадэра Сакайского уезда Осахской губернии.
Главные ворота в лагерь Нарасино
               Лагеря, в которые попал я, состояли из пяти, огороженных высокими заборами, дворов. Во дворах этих  было по двадцать бараков на  двести человек каждый. Нужно думать, что дворы эти были построены специально для нас, так как все постройки были только что закончены. Бараки с низкими нарами,  застланными бамбуковыми циновками. В проходе по всему бараку были сделаны столы на столбах, врытых в землю. Во дворе, помимо бараков, были кухня, пекарня, ларек, ванная и караульное помещение охраны.
Кроме того, при каждом бараке была уборная  и прачечная. Организационно каждый барак был ротой с одним фельдфебелем и четырьмя старшими унтер-офицерами. Офицеров в наших бараках и дворах не было.
        Все вещи, сложенные нами перед санитарно-гигиеническими мероприятиями  на острове Симонески, были нам там же возвращены полностью. Вот тут можно было помереть со смеху. Кожаные вещи, вложенные в бельевые мешки, ссохлись, сапоги представлялись сушеными грибами, меховые вещи были похожи на сушеных чертей, а бумажные деньги при прикосновении к ним ломались. И таких случаев было много. Богачи сделались бедняками, а мы – бедняки —  до упаду хохотали.
            Ну, продолжим наше повествование.
            Тотчас, как только состоялось размещение по баракам, каждый из нас получил : 1) Ватный тюфяк и валик вместо подушки- 2) Два шерстяных одеяла- 3) Полотенце- 4) Кусок мыла- 5) Зубную щетку и порошок, с которым наши солдаты не знали, что делать- 6) Несколько листов почтовой бумаги, конвертов, открыток-
7)На взвод  были выделены чернила, ручки, перья.
         А когда появилась мошкара, на пять солдат была выдана сетка, полностью предохраняющая такое  купе от гнуса.
         Я удивлялся, как это все ладно и предусмотртельно  было сделано.
         Говорили, что это только для порт-артуровцев в воздаяние за их храбрость и лишения.
         Наш лагерь, в то же время, был показательным, и нередко появлялись какие-то люди, сопровождаемые японским начальством, знакомившиеся с нашим содержанием.
         На второй день после водворения из числа пленных были выделены повара, хлебопеки и рабочие для кухни и  пекарни. Еще через день и мы  себя  полностью обслуживали.
         Приехали мы в Хамадэру в феврале. Погода была чудесная: теплая, сухая. Я забыл упомянуть, что наши дворы одной стороной  выходили в залив, и эта сторона огорожена была не забором, а частоколом. Залив был обозреваем и не было препятствия для ветра с моря.
          Первое время я наслаждался тем, что лежал на песке и чувствовал живительность солнца, тепла, ветра, пахнущего морем и полного покоя. Достаточно сказать, что за месяц и раны мои закрылись, и цинга  исчезла.

Работа почтальоном

         К этому времени выявилась потребность письменной связи между дворами, так как в каждом дворе были люди разных полков, то есть при отправке в Японию  принадлежность к какому-нибудь соединению  во внимание не принималась. Кроме того, подавляющее большинство военнопленных были сибиряками  и между ними было много родственников, односельчан и тому подобное. Нужно было организовать почтовую связь. А так как я значился в списках, как переводчик (толмач), то меня вызвали в канцелярию и предложили быть почтальоном. Я охотно согласился. Была добыта объемистая сумка, и в один прекрасный день я собрал письма, но еще больше заданий о наведении справок и, с отличием на рукаве, отправился  в соседний двор. Сдав почту и затратив с час времени для выяснения, есть ли такой или такой, с новой партией писем перешел в третий двор. Там проделал то же, что и во втором дворе, далее шел в четвертый двор и, наконец, в госпитальный. Обратно с корреспонденцией от разных дворов, я возвратился в свой двор. Первое время -с месяц — много работы было со справками, а потом дело наладилось, и, в конце концов, я не только переносил  письма, но выполнял частные поручения: передавал деньги, вещи и другое.
Путь мой в одну сторону составлял около километра. Понятно, меня никто не торопил, сроков у меня не было, и я мог наблюдать за жизнью маленького местечка.
Раздача хлеба
         Появились знакомые, с которыми я вел несложные разговоры на разные темы.

Японцы

         Японцы, японки и ребятишки, которых было как мошкары, были со мной всегда приветливы. Они, на мой взгляд, вполне чистоплотны, в домиках у них всегда чистота. Такого загромождения вещами и мебелью, как у нас, у японцев я не видел. Кроватей, столов, стульев у них нет. Едят, чай пьют, гостей принимают на полу. Пол в домиках японцев четверти на две выше земли и, как только входите, нужно снять обувь и в носках  подняться на циновку, которой накрыт весь пол. А потом  садитесь  на чем стоите и можете чувствовать  себя, как дома. Там очень тепло, и домики сделаны из легкого материала, и, если хорошенько нажать на  стену, то можно очутиться или в другом помещении или на улице.
           Японцы, я говорю  о местечковых или сельских жителях, очень  трудолюбивы. Так как население весьма густое, то из каждого клочка земли надо выжать столько продукции, чтобы хватило на год.  Большинство культур засевается и снимается два раза в год. Основным подспорьем для бедняков служат дары моря: рыба, рачки, черви, осьминоги в большинстве в сушеном виде. Основной продукт — рис. В общем, беднота.
           Дороги находятся в образцовом  порядке, только поэтому возможно  грузовое движение человеческой тягой. Лошадь — редкое явление. Лошадь надо кормить, а земли мало — так мне объяснили японцы, почему мало лошадей. Скота, вообще, там мало. Мясо — очень редкое явление в меню даже и не очень бедных людей.
           У них очень развито  низкопоклонство перед старшими или перед более состоятельными людьми.
А над бедняком таких состоятельных  людей много. Успевай  только поклоны бить. Бедно люди жили.
Взрослый мужчина, чернорабочий, зарабатывал  пятнадцать копеек в день, женщина   восемь-десять  копеек. Я знал там часовых дел мастера, который свой заработок, примерно в пятнадцать иен (одна иена  = 98 копеек)  в месяц, считал неплохим.
         Этим объясняется продажа детей на срок или совсем. Девушек целыми гуртами вывозили на материк в дома терпимости для заработка на приданное. Многие служащие Китайской Восточной железной дороги  имели временных жен — японок за определенную плату. Бывали случаи, когда на них женились навсегда.
          У нас японка представляется  в расшитом всякими шелками в шелковом же платье (кимоно) с искусной прической, с веером в руках. Нет простой народ не блещет красками. Простой народ одет в синюю одежду с иероглифами или фигурами на спине, обозначающими  принадлежность  профессиональную  и территориальную.
           Но следует напомнить, что я пишу о японцах, об их состоянии без малого полвека назад. Теперь-то  там как-нибудь иначе живется. Однако, беднота осталась все же беднотой и удел ее, надо думать, прежний.
           В один из обходов с почтой мне посчастливилось увидеть то, о чем грезили многие японцы. Я видел прекрасное видение, видел девушку, как видение почти не материальное.
           Однажды я присел  на придорожный камень на безлюдном участке шоссе, и посмотрев вдоль него, увидел приближающуюся фигуру… Нет, цветок фигурой не называют. Ко мне приближалось видение в виде  женщины. Небольшой, желтого шелка, зонт служил фоном неизъяснимо  прекрасного личика, смягченной азиатской формы. Это личико увеличивалось затейливой прической. Зеленое кимоно сплошь  заткано, переливающимися  разными цветами  рисунками, в сочетаниях своих  представляющих какой-то  чудесный цветок. Широкий пояс, какой-то золототканой материи, подчеркивал хрупкость этого создания, дробно постукивающего сандалями на высоких дощечках, одетых на миниатюрные ножки, обятянутые  абсолютно белыми носочками. Все, начиная с кончика зонта и кончая сандаликами, было гармонично и так ярко выражено общей прелестью, что я  как обалделый, раззявив рот, долго смотрел на это удивительное  существо.
            Понятно, я много видел девушек и женщин красивых и прекрасных, в простых и изысканных нарядах, но ничего сравнимого с рассказанным видением  я больше никогда не видел, и не увижу, да и вы тоже.
           Но вернемся к прозе. К нашему быту.

Быт в плену

           Военнопленные наших дворов не имели никаких работ и забот, кроме, как вымыть свои  чашки, да сходить за едой, не имели. Поэтому, кто любил спать, тот спал до одурения, до потери сознания.
            Был среди нас тавричанин, звали его Тимоша. Ростом -великан, силы  необычной. Аппетитом мог сравниться с любой акулой, а интерес в жизни  был один — сон. Однажды сонного Тимошу мы раздели и аккуратно одну половину выкрасили чернилами, а другую — красной краской. Понятно, он не заметил своей двуцветности, так как разная окраска рук не надоумила его о нашей проделке. так и ходил бы он, вызывая гомерический хохот окружающих. И только тогда, когда кто-то услужливо  подсунул ему зеркальце и он увидел свою двуцветную физиономию, только тогда он понял, что его раскрасили… Но не рассердился, а пошел в ванную. Правда, отмываться ему пришлось несколько дней, пока привел себя в одноцветный вид.
            Была распространена игра в лото. Можно было не сходя с места  насчитать двадцать — тридцать групп лотошников. Так и слышалось кругом : «Один как перст», «Барабанные палочки»(11) ,»Силетерские  ушки»(22), «Горбачики»(33), «Стульчики» (44), «Косарики»(77), «Новобранец»(21),»Девчонка»(18),»И туда и сюда»(69) и так далее и тому подобное. Играли на папиросы: карта — папироса. Пачка двадцать штук стоила  пять копеек. Сидели и серьезные группы, игравшие на деньги в «двадцать одно»,»польский банчек» и другие азартные игры.
Школа в лагере
            Лото для меня было доходное дело: я делал игры — из бамбука изготовлял номера, вырезал карты.
Полная игра стоила  два — три рубля.  Сделал их, вероятно, штук двадцать игр.

Учеба и крамола

            Скоро сколотилась наша особенная группа. Группа, так сказать, культурников. В нее входили: солдат 5-го полка Гунтер, саперного батальона унтер-офицер Громов, 16-го полка Муравьев, матрос Лебедев, я и еще кто-то. Мы начали учиться и учить. Я образовывал кружки неграмотных и малограмотных и преподавал  в них, как говорится, азы — чтение и письмо. Гунтер преподавал арифметику, геометрию, алгебру. Громов  проводил читку вещей из классической литературы. Чернецов учил шить. Под его руководством я, например себе сшил брюки. Сам изучал геометрию, любил возиться с задачами.
          Но скоро появилось и более серьезное дело. В один из обходов с почтой, меня остановил вольный человек, хорошо говоривший по-русски. Со мной он разговаривал от имени доктора Русселя, якобы жившего в Америке. Этот человек (он просил называть его Иван Иванович) сказал, что доктором Русселем прислано много литературы, говорящей правду о России, порядках в ней, о войне и тому подобное. Так вот, не возьмусь ли я эту литературу распространять. И для ознакомления дал мне несколько брошюрок.
Условились  встретиться на следующий день  на этом же месте.
          Брошюры оказались революционные, написаны просто, ясно и сильно. Тут были и басни, и рассказы, и песни. Сказать по правде, меня эта литература как-то дернула. Я разволновался. Я не совсем ясно понимал, как себя поставить. Одно дело рассовывать материал незаметно и другое дело, распространять его среди определенных лиц, то есть вести какую-то линию, а линия эта не ясна мне была. Листовки-то я рассовывал еще в пароходстве, это просто, требуется только осторожность, а заводить какую-то организацию, тут надо что-то знать. Открыл я это дело Громову. На первый случай решили так: мелкие издания — листовки, мелкие брошюрки рассовывать, подкидывать незаметно оставлять, а более крупные вещи распространять  только в тесном кругу своих ребят.
           На следующий день я принес около ста брошюр и полдесятка номеров журнала «Молодая Россия». Было боязно, но брошюры к утру следующего дня  мы распространили, на руках не осталось ничего.
           Ко всему надо привыкать. Надо было привыкнуть читать литературу этого сорта. Эта литература грубо, прямо кувалдой била по мозгам.  Я давно уже не очень — то почтителен был и к царям и к богам, но это было в какой -то мере, в каком — то пространстве, а тут выворачивается все наизнанку, вся мерзость, о которой я и не подозревал, выкладывалась всей ужасной неприглядностью. Да, к этому надо иметь навык, как  хирургу у распластанного человека.
          Брошюры наши читались. Мы ходили по двору, по бараку и видели наши книжицы в нескольких руках.
И жутко и приятно.
           В дальнейшем как-то получилось так, что наши ребята растаскивали все, что я приносил с воли.  А приносил я и по сто и по двести всяких экземпляров. Я не считал, но думаю, что больше тысячи экземпляров я занес на свой двор.
           Солдаты заговорили, заспорили. Прятать не приходилось, так как книжек натаскали много и нередко можно было видеть брошюры и на столах, особенно в матросских бараках.
           Особенно заговорили, когда в одном из номеров «Новой России» была описана вся позорная эпопея с эскадрой Рождественского, приведшая к цусимскому разгрому  и позорищу.
           О Цусиме мы уже знали со слов японцев, но верили и не верили. А тут прочли и ознакомились со всякими деталями и комментариями. И особенно  взволновались  наши моряки, а их было в нашем дворе тысяча  человек.
            Слышно было на соседнем дворе большое волнение, и меня не пустили  на этот двор и не пускали четыре дня. Потом узналось, что было убито шесть человек. В нашем населении также происходила разгруппировка: были споры и доходило дело до драк.
Популярное развлечение — игра в карты
             Тут влип и я. Вздумалось  мне прочесть брошюрку  в своем бараке вслух. Солдат подсело человек пятьдесят. Слушали внимательно и реагировали всякими замечаниями.
              Осталось прочитать страницы две — три, как к нашему кружку подошла группа солдат с криками: «Что за чтение, что за крамола, прекратить», а бывший гвардеец Черемисин, здоровенный детина, поднес мне такую затрещину, что я очнулся у частокола. Барак гудел, шла жестокая свара. Но мне было не до барака. Болела крепко голова, болело побитое место, болела душа. Идти в барак не решился, а пошел в матросские казармы к Лебедеву. Он, в свою очередь, взбудоражил свой барак. Матросы хотели идти, найти этого Черемисина и избить его, но за поздним временем оставили дело до утра.
           Утром со мной отрядили десятка два моряков, которые, собрав наших старшин, заявили, что если меня тронут еще хоть пальцем, то всей головке выпустят кишки. Черемисин куда-то скрылся. Так на этом и замерло. Но зато скрываться не стали: и книжки и события обсуждались в открытую. Я тоже перестал   консперироваться и горячо вступал  в  разговоры и споры.
          Вся наша беда была в том, что не было среди нас политически грамотного человека, который мог бы объединить и направить эту раскачавшуюся массу в определенное русло.
           Мне передавали, что Черемисин грозился по возвращению на материк  донести обо мне куда следует. Но его ждала на материке горькая участь.
           Во всяком случае мое участие в революционной подготовке или, правильнее сказать, в революционном развитии наших солдат, принесло свою пользу.
         Общие чаяния военнопленных сводились к скорейшему возвращению на родину. Иначе и быть не могло: разгромы на море и на судне должны были ставить вопрос о мире и нашем возвращении на родину.  Хотелось к женам, матерям, к привычному труду. И особенно потянуло на родину, когда стали получаться сведения о беспорядках и революционных  выступлениях  в городах и деревне.

Перед возвращением

           Связь с Русселем почему-то прекратилась, но зато японцы приносили самые свежие сведения и, осторожно принимая их, все же мы уже знали о мирных переговорах, о скорой отправке нас домой и о том, что в России началась революция.
           Но пока дворы наши жили обычной жизнью, расширенной появлением пивного ларька. Получали от микадо по два рубля, от Николая по три рубля, от Александра  по два рубля. Кроме этого я получил от Наташи Оленевой три рубля. Жалование я, как рядовой, получал пятьдесят копеек в месяц. Да зарабатывал на лото. Словом, я тоже мог наслаждаться пивом.
           Охрана смягчилась, солдатики приноровились и в бараках стала появляться настоящая русская «смирновка». Эту контрабанду привозили ассенизаторы и я знаю случай, когда по заказу одного денежного солдата  привезена была девушка.
            Такие денежные солдаты имели денщиков, лакеев и всяких прихвостней, готовых на что угодно, лишь бы  угодить своему шефу.
             Вообще, к концу плена жили мы не плохо. Появились общественные и государственные интересы, развязались языки, шла дифференциация  нашего большого коллектива. Черную сотню можно было считать в очень ограниченном числе.
             Так подошло время, когда получили сведение  о заключении мира и мы стали радостно готовиться к отъезду.
              В это предотъездовское  время сводили нас на выставку кустарных изделий. Выставка небольшая, но насыщенная экспонатами удивительно тонкой изящной выработки шелка, вышивок, изделий из бамбука и перламутра. Однако, несмотря на очень низкие цены, мои ресурсы позволили купить скромную коробочку с такой же скромной наклейкой из перламутра японского пейзажа.
              Наконец, официально было объявлено, что 31 октября (оговариваюсь, насчет дат, точности некоторых  названий я могу ошибаться, так как с тех пор прошло 44 года) мы отправимся  в Кобе для посадки на пароход и отправки в Россию. Понятно, радости нашей не было пределов. И, видимо, в соответствии  с таким намерением, прошел слух, что нам — порт-артуровцам — на русской земле готовится торжественная  встреча. Что каждый участник обороны Порт-Артура будет по — царски награжден. Даже приводились такие подробности, получим мы по пять десятин земли, по избе. Конечно, не обошлось дело без коня, коровы и тому подобное, а городские получат по пять тысяч рублей.
           По сигналу в назначенное время нагрузились своими вещами, выстроились и прощай  двор №1, да здравствует дорога домой.
           В Кобе мы прибыли под вечер. Принимал нас генерал Данилов. Поздравил с окончанием войны, с окончанием пленения и со славной защитой Порт — Артура.
           Вот насчет защиты Порт — Артура я не согласен с историками. По нашим солдатским подсчетам всего  гарнизона в крепости к началу осады  было пятьдесят пять тысяч солдат и матросов. В плен по сдаче  крепости вывезено двадцать две тысячи человек. Это я знаю потому, что в наших военнопленных дворах было это количество солдат и матросов. Не порт-артуровцев  у нас не было, а порт-артуровцы были высланы только в Хамадэру.
Больница
            Первая партия, отправленная из Порт-Артура состояла из пятисот человек. Это все, что было под  ружьем при сдаче крепости. Следовательно, в госпиталях японцы захватили  семнадцать тысяч человек.
           Я не был осведомлен о генералах, об их поведении, но при таком количестве солдат, как пять тысяч,  обороняться было абсурдом и преступлением, убиением людей, тем более, что никакой помощи уже не ожидалось.
Я это к чему говорю? Говорю к тому, что мы честно и героически отдавали свои жизни своему отечеству и что мы могли рассчитывать и на триумфальную встречу.
            И она была бы, если бы перед нашим приездом не  развернулись во Владивостоке бои пехоты с артиллеристами   и моряками.

Возвращение

Япония -Владивосток

             Итак, пароход «Владимир». Вступив на него мы, так сказать, вступили на русскую твердь.
            Два дня качки и мы у берегов  своей земли. Но почему-то стали. С капитанского мостика разъяснили, что  замечены  мины и запросили тральщика. Ночь простояли на якорях. Утром подошел к борту парохода  небольшой миноносец и от матросов мы узнали, что в городе произошло восстание моряков и крепостных артиллеристов, пехота  же (бедная, серая пехота) была двинута на усмирение. Произошли бои, выгорела часть города  и, что сейчас во Владивостоке тихо.
           Через полчаса были подняты якоря и мы, часа через два, вошли в порт. Когда подходили к пристани, появился жиденький оркестрик, что-то нам сыграл пока пришвартовывались, а потом исчез. Стали сгружаться. По дороге были навалены кучи нового обмундирования. Словом, когда  я прошел мимо всех куч, на руках у меня было полное новое обмундирование, вплоть до пары белья и портянок. Это было кстати, так как во Владивостоке запахло холодом. Это тебе не Япония, говорили солдаты.
            Вместо всяких торжественных встреч, которые солдатская молва перенесла в Харбин, мы, со своими охапками обмундирования, проследовали на запасные пути и выстроились перед составом вагонов (сорок  человек, восемь лошадей). Раньше, чем погрузиться в вагоны, надо было их оборудовать. По человеку с десятка — за вениками, по три человека — за досками, по два человека — за печками и трубами, по три человека — за кирпичом, один — охранять вещи десятка.
            Правда, все материалы быстро были получены и часа через два мы разместились  по вагонам.
В нашем вагоне оказалось сорок три человека. В середине состава — вагон второго класса для коменданта и его штаба.
            Тут же получили жидких щей, хлеба и каких-то приварков. А еще через полчаса мы уже выезжали за пределы города, представлявшегося нам  в виде ряда уцелевших от пожара печей и труб. Прощай, Владивосток. А ведь в этом городе мне пришлось потом побывать еще несколько раз.

Владивосток — Харбин

            Выданное обмундирование пригонялось для носки. Обменивались сапогами, шинелями, бушлатами, подгоняя к росту. Разнообразное одеяние было заменено однообразным — солдатским. Надо было выглядеть хорошо, потому что нас дожидался генерал Линевич и триумф.
           А триумф этот выразился  тем, что через пару дней наш эшелон  всунули на какой-то двадцать шестой  запасной путь. Часа через два пошли обедать. Холодище был как следует. Хлеб выдали замерзший, щи оказались холодными (мы запоздали), каша тоже. Кончился обед тем, что вся еда полетела на пол, на кухню, задребезжали  стекла и нас с «ради бога» и «мы тут не причем» выпроводили из столовой. За это время пришел приказ выгружаться.
          Выгрузились. Рассчитались по ротным  подразделениям  и пошли. И зашагали мы порядочно, верст восемь, в минный городок. А там «триумфально» разместили нас в кавалерийских конюшнях. Предварительно мы сами их вычистили, привезли соломы и … полный конфуз.
          Однако, тут же появились китайцы с вином (водкой) в жестяных банках четвертного объема. А еще  через час конюшни наши гремели на все лады. Четверть водки стоила не то 80 копеек, не то 1рубль 20копеек.
Словом, по нашим деньгам. Так день и закончился в пьяном угаре.
            Но следующий день и дни были также водочные, ее было хоть залейся.
            Негодованию нашему не было предела.
            Почему задержали? Почему конюшни? На сколько времени?  и тому подобное.
            Была выбрана делегация от нашей и других рот, которой  вменялось в обязанность все разузнать и требовать от коменданта города или гарнизона немедленной отправки.
            Еще до выбора делегации я побывал  в городе, побывал в депо. Получалось так. Городские власти говорили, что нет составов, не достает паровозов и невозможно  сразу вывести целую армию. В депо  говорили, что паровозы и вагоны есть, а задерживают потому, что пропускают более благонадежные части. Также я узнал, что задержанные было моряки  подняли такой тарарам, что нашлись и вагоны, и паровоз и в тот же день отправили их дальше.

Харбин — Хайлар

          На следующий день делегация, в которую входил и я, отправилась искать правду. Уже было известно, что надо идти к генералу Надарову. Пошли. Состав делегации был человек двадцать, а прилипло к ней еще двести.
          По дороге я раздобыл  харбинскую  газету, издававшуюся  на красной бумаге. И, кстати, в этой газете было помещено сообщение, что ссылка на недостаток  подвижного состава не является  причиной задержки таких частей, как возвращающихся из плена  порт-артуровцев, что очередности отправки частей  диктуются другими соображениями комендантского  управления и тому  подобное.
           С этой бомбой в кармане мы и разыскали резиденцию генерала Надарова. Пошли докладывать человек пять, в том числе и я.
           Нас было хотели заставить подождать, но мы подняли шум. Адъютанту пришлось нырнуть в кабинет.
           Вышел генерал. Мы доложили, что во дворе делегация от порт-артуровцев   и желает она говорить с генералом. Генерал тут же накинул шинель и вышел во двор.
            Делегаты и не делегаты  стояли строем. На приветствие генерала  только один голос выкрикнул  «Здрав…»  и замолк.
           На вопрос » в чем дело ?» мы объяснили, что мы порт-артуровцы,  возвращаемся из плена, что среди  нас нет ни одного не раненого человека, что поместили нас зачем-то и почему-то в промерзших конюшнях, что задерживать нас никто не имеет права, так как восьмилетний осадный зачет давно перевел нас в запас и, что мы настаиваем нас немедленно отправить по месту жительства.
          Надаров начал с сочувствия, что он  тоже испытал  военные превратности, что он готов душой и телом нас  отправить, но не справляется железная дорога.
        Тогда я вытащил  «Харбинский вестник», так, кажется, называлась эта газета, и указал на опровержение. Видимо, статейку эту он уже знал, потому что не стал читать и сказал, что теперь пишут  кто хочет и что хочет, что он постарается нас отправить поскорее.
          Солдаты зашумели. А мы, делегация, заявили, что сегодня пришла делегация, а завтра, если не будет  распоряжения об отправке, придет весь эшелон.
           Подумав, он сказал, что мы будем отправлены через день. И по нашей просьбе он подтвердил, что через день нам дадут состав, и  на этом наш разговор с Надаровым закончился.
           По возвращении в свои казармы, мы пошли к своему коменданту и настояли, чтобы он сейчас же съездил в комендатуру и добился приказа. Если же он приказа не привезет, то завтра мы снимаемся и с  вещами пойдем опять к Надарову и на любой скандал.
           Мне очень хотелось посмотреть, как  содержатся у нас пленные японцы. Я знал, что в Харбине они есть. Вот компания в несколько  человек и отправилась. Нашли мы этих пленных скоро. Барак-землянка полутемная, сырая. Голые  нары с какими-то лохмотьями. Лица пленных нездоровые. Солдаты грязные, вшивые. В баню их не водят. Кормят плохо. Мы только могли вздохнуть и утешить их тем, что скоро их  отправят на родину. Но это их не обрадовало, так как их на родине ожидает кара за сдачу в плен.
          Кстати, нужно упомянуть, что в Харбине я встречал  наших военнопленных, прибывших из Японии и взятых в плен под  Мукденом. По их рассказам, содержали их в Японии очень плохо, полуголодно, грязно.
И по возвращению в Харбин, обращение с ними также неважное. Это самое наблюдается и в советское  время.
          Словом, к вечеру стало известно от нашего капитана, что приказ об нашей отправке есть и что после- завтра  нас отправят дальше.
           На радостях я пустил в расход  второй крест на водку и закуску. Во время  разгара пьянки кто-то напомнил  о Черемисине, о моем «крестном», смазавшем меня за чтение брошюры. Решили дать ему. А  в таких случаях охотников сколько угодно. Нашел я его в третьем от нас бараке. Я сказал, что пришел рассчитаться и изо всей своей силы, а силенки немножко было, дал ему по роже. Он, было, кинулся  на меня, но тут сразу с нескольких сторон стал «получать» по чему  пришлось. Я не люблю сцен избиения и потому тут же ушел к себе. Пришедшие несколько погодя солдаты сказали, что будет навек помнить, если только выживет. Больше я его не видел и не слышал.
              Что нас наиболее интересовало — осуществилось, и мы выбрались из конюшен, и из минного городка, и из Харбина вообще.
              Вновь погрузились в вагоны в количествах, превышающих  норму. Нашлись земляки, которые хотели поскорее попасть, не дожидаясь, когда тронутся их части, поэтому в вагонах была страшная теснота.
Но теснота — не беда, так и поехали.
              Я ехал по местам мне уже хорошо знакомым и к важному для меня  пункту — Хайлару. В Иректе  начинался хайларский участок, а на поданном паровозе  оказалась хорошо знакомая мне бригада, и я до Хайлара ехал на паровозе. А первое, что мне нужно было добыть в Хайларе — это документ о моем праве на самостоятельное вождение поездов. Такую справку я получил быстро и из конторы попал в поджидавшую  меня  компанию друзей. Как же, я должен был рассказать о своей одиссее в П.-Артуре и,  пока я рассказывал, мы достаточно выпили. Пропустить поезд я не опасался, было обещано задержать отправку. Я должен был еще и еще выпивать с вновь прибывающими  товарищами и, в конце концов, я уже не знаю, как попал в вагон.
           Пробуждение было тяжелым. Первое — почувствовал холод. Кое — как  усевшись на нарах, я долго приходил в себя, соображая, где я, что со мной, и что за бедлам в вагоне. А в вагоне действительно было что-то непонятное. Поле, усеянное трупами. Трупы эти валялись во всевозможнейших позах. Печка  холодная. Воздух — вешай топор.
          Первое, надо было очистить воздух. Немалого труда стоило мне  спуститься и открыть дверь. На дворе  был сильный мороз и холод начал  приводить в жизнь валявшиеся  трупы. Ребята зашевелились, закашлялись, потребовали закрыть двери, топить печку.
         И мне рассказали, что к вагону меня подвезли в санях. Я был  еле «можаху».?? Сдали меня вагонному  старосте. Ему же вручили пять четвертей водки и соответствующее количество закуски. Понятно, братва взялась  за водку. Нужно сказать, что ввиду задержки поезда в Хайларе, товарищи мои по вагону уже были «клюнуты», а пять четвертей свалили с ног весь вагон. Весь вагон. У многих трещали башки, тошнило их, надо было опохмелиться. Между прочим, среди пьющих водку я отличался тем, что я похмельем не страдал, голова никогда не болела. Наоборот, в такой похмельный день я чувствовал себя с значительным подъемом сил. Однако, приятели мои хайларские предусмотрели похмелье: в головах своего ложа я нашел  банку (четверть) водки и кое-что из закуски. Благодаря этому мои спутники подправились, а я стал чем-то  вроде героя дня. Коллектив нашего вагона подобрался удачным и мы жили дружно и весело. Так и тут — дело настало  за песней.
            Мы приближались к станции, с которой  я начал свою дальневосточную жизнь. Остаток пути до станции Маньчжурия я провел  на паровозе  с товарищами по работе в Хайларском  депо, и этот остаток пути был мне мельчайше знаком, как-будто я здесь родился и жил все время. Вот станция Джалайнор, Угольные шахты. Озеро, на котором когда-то палками били гусей, так их было много. Вот подъем, почти  сплошной  до станции Маньчжурия, на котором сгорело золотниковое направление, а начальник так и не вздул  за это меня палкой.

Хайлар — Маньчжурия

                    Станция Маньчжурия — конец  Восточно-Китайской  ж/дороги  и  начало Забайкальской.
Здесь передача поезда. А мне надо повидать дружка — машиниста Адольфа Тиц.
              Нерадостное получилось свидание.  А.Тиц сообщил мне, что в октябре в Киеве  убит брат мой  Сергей.  Убит при самообороне. При какой самообороне  Адольф сообщить не мог.
              С тяжелым сердцем пришел я в вагон. Ни с кем не хотелось  мне больше видеться. Как же так, Сережа убит?! Знаю, что он был свободолюбивым пареньком.
               Но ведь я с ним не виделся пять лет. То был паренек, а убили девятнадцатилетнего взрослого  сознательного человека. Я только мог гадать, что и как. Оставалось запастись терпением до приезда  на родину и в Киев.
                Адольф, между прочим, сказал, что меня родные считают погибшим. Странно. До Оленевых мои письма дошли, а мать не получала их. Ну, ладно, все-таки я жив, здоров и возвращаюсь домой.
                А где это мой дом? В Быхове нет, в Киеве  нет. Нигде нет. Я — чистый  пролетарий. Ну, что же:
«Пролетарии всех стран соединяйтесь». Этот лозунг я видел во многих местах и на большом количестве литературы. «В борьбе обретешь ты  право свое» — тоже лозунг неплохой. И этот лозунг я видел в листовках, брошюрах и т. п.
           Под тем и другим лозунгом пишут о свободе, о равенстве, об эксплуатации, о собственности на средства производства и о многих  хороших и нужных вещах для лучшей жизни человека. Мне известны уже  многие имена жизнь свою отдавших  за счастье  народа. Известны имена декабристов, Радищева, Чернышевского, Желябова, Перовой, Каляева, Засулич, Герцена и многих других. Неважно, что кто-то  из них еще жив или жизнь окончил не в петле, все равно это люди, жизнь отдавшие народу.
           Я знаю, я уверен, что и Сергей Буслов не за личные интересы сложил голову. Не такая у нас закваска.
           Товарищи по вагону близко приняли к сердцу  весть о моей потере брата. Утешали меня, ругали  царизм и все устройство, достали винишка и мы разучивали песню «Вы жертвою пали в борьбе роковой».
          Поезд наш, сначала по неизвестным, а потом по известным уже причинам, задерживался. Выяснилось, что нас везти некому. Нет паровозных бригад. Солдаты заволновались, забуянили, собирались разнести станцию. Наконец, я оказался выдвинутым, как машинист, и на что я невольно должен был согласиться.
Словом, забрали маневровый паровоз. Машинист этого  паровоза сбежал, и я подал маневровую калеку к поезду. Ну, как я поведу поезд по незнакомой дороге на разбитой машине, без «вестингауза», а знал, что профиля пути забайкальской дороги скверные. На счастье отыскался сбежавший машинист, и мы тронулись. Я остался на паровозе на правах комиссара. И как таковой, решительно на следующий станции  отцепил его от поезда, вывел на запасный путь.
           Отцепили паровоз от встречного поезда, прицепили к своему и, набрав воды, и дров, двинулись дальше.
            Нужно отметить, что  на всем  пути  по Забайкальской ж/дороге ни на одной станции не было  действующего буфета. Все было разбито и разгромлено проехавшими  впереди нас эшелонами.
          Не буду описывать долгого пути. Приятными моментами были прощания товарищей, высаживавшихся на своих станциях. Народ постепенно выбывал и к Уралу нас осталось  в вагоне всего десять человек.
Здесь, не помню на какой станции, эшелон наш был расформирован.

Родина

             Мы получили, что полагалось на дорогу до своих воинских  начальников в общих пассажирских вагонах.
           С разными пересадками и дорожными неприятностями, вроде того, что на станции Орша меня хотели арестовать и только заступничество  солдатской публики и то, что я порт-артуровец, помогли  мне продолжить путь.
           26 декабря 1906 года я явился в Быхов к воинскому начальству, получил документы и был свободен.
Два месяца потребовалось, чтобы добраться до Быхова.  В  Быхове я остановился у двоюродного брата Ивана Андреевича Кильчицкого. Я был рад очутиться на свободе и в родной семье. Иван был рад. Его жена, красавица Елена, проявила ко мне самые родственные  чувства и  я несколько дней плавал, как сыр в масле, в кругу своих  родичей.
            За двенадцать лет  в этих  родных  местах  произошли большие перемены. Проведена железная  дорога, лес, который  подходил почти вплотную к нашему городишке, исчез. Далеко-далеко где-то маячила синева чего-то лесного. Город как-то осел, врос в землю. Казавшиеся в детстве такими  большими собор, базарная площадь, костел, Днепр показались  теперь маленькими, грязными, бедными.
            В домике нашем ютилась какая-то еврейская семья. На старом кладбище — месте моих детских игр,- не осталось ни одного креста, ни одного куста.
            Не понравился мне город.
            Я узнал, что мать находится в Чечерске — гостит у сестры Груни и торопился скорее увидеться с ней и сестрой.  Отвез меня туда Иван. На лошадке в санках за полтора  дня  мы  доехали до еще меньшего селения, до местечка Чечерск.
            Нужно ли говорить о встрече и можно ли ее описать. Описать счастливые слезы матери, обнявшей, похороненного было, сына.
            Мать, недавно приехавшая из Киева, могла рассказать подробности смерти Сергея. Вместе с этим я более или менее ознакомился с жизнью  Сергея за пять лет, в течении которых мы не виделись.
           Ему я посвящаю отдельную главу.
PS Воспоминания о начале русско-японской войне и защите Порт_Артура:
Защита Порт-Артура глазами солдата

2 мысли о “В плену у японцев. Возвращение на Родину.”

  1. ЕЛЕ МОЖАХУ. Устар. Шутл. В состоянии сильного опьянения. Вернувшись домой только в шесть часов утра, «еле можаху», он, не раздеваясь, растянулся на старом клеёнчатом диване (Мамин-Сибиряк. Приваловские миллионы).

  2. Благодарим за информацию.
    В тексте:
    «Вечером мы были на месте нашего жительства в местечке Хамадэра Сакайского уезда Осахской губернии. »
    Наша справка:
    Во время русско-японской войны количество японских военнопленных составило около 2 тысяч, а российских около 79 тысяч человек. В Японии лагеря военнопленных были устроены в 29 местах: в Хамадэра (префектура Осака), Мацуяма (преф. Эхимэ), Нарасино (преф. Тиба) и пр. Лагерь Хамадэра был одним из крупнейших: там содержалось более 22 тысяч военнопленных, которые активно общались с местным населением. В г. Идзумиоцу стоят 89 надгробных камней на могилах российских военнопленных, которые скончались во время заключения в Хамадэра. В 2003 году в парке Хамадэра был установлен памятник с надписями Премьер-министра Дз. Коидзуми и Президента В. Путина, ставший символом японо-российской дружбы.

Добавить комментарий

Войти с помощью: 

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *