Москва, ул Кузнецкий Мост 19, кв 8. Из воспоминаний НА

Улица Кузнецкий Мост дом 19  квартира 8 — первый почтовый адрес семьи Васильевых. В этой квартире, приехав из Анадыря в 1939 году,  Васильевы жили предвоенные и военные годы. О них вспоминает НА. 

Москва, Кузнецкий Мост 19, кв. 8

Мы вернулись в Москву. И опять был обмен квартиры. Теперь сестры отделились от  бати. Дедушка с Тезиком переехали жить в Сокольники, а т. Ната и наша семья  на Кузнецкий Мост 19, кв.8. В ту огромную квартиру, о которой я  преждевременно рассказала. Тут ее место.
Кроме своих личных вещей, бабушкиных чашечек, сестры взяли с собой   великолепное кресло, купленное ими для матери на распродаже вещей  знаменитого  богача Морозова.
Кресло  сейчас продолжает жить у Иры (дочери тетки). 
         Кресло — подарок детей для своей всегда уставшей  мамы.
Есть фото — я младенцем пью из бутылочки молоко, стоя на этом кресле.
 
Москва, 2011. Квартира двоюродной сестры НА Ирины Бусловой.
Кресло, которое мамы Ирины и Наташи подарили в 1933 году своей маме.
Подарку   80 лет, креслу значительно больше.
 

Савва Тимофеевич Морозов в кресле, очень похожем на кресло Бусловых.
 
 
          Папа на «чукотские» деньги купил для нашего дома, во-первых, огромный шкаф. Он был дубовый и в нашей комнате (33 метра), при высоченных потолках играл роль кладовки и перегородки, за которой я спала. В центр  комнаты —  тоже дубовый,  стол, над которым висел низкий, серый, тентовый абажур. Сбоку от окна — письменный стол, также дубовый, очень добротный с массой ящиков (он сейчас стоит в квартире у моего брата Ярослава), над ним  полка для книг, резная, расписная, вятская. Ее,  мама  подарила папе ко дню рождения (к маминому недоумению эта полка после смерти т. Наты, досталась Марку, ее мужу, а мама хотела, чтобы Ярославу).
         Всегда справа от входных дверей стояла книжная полка, занимала всю стену — она была тоже бабушкина.
 Теперь эта полка принадлежит Ире.
Москва, 2011.
Квартира двоюродной сестры НА Ирины Бусловой. Книжная полка бабушки.
        Справа от двери стояла железная раздвижная родительская кровать, над ней висел очень красивый  персидский ковер (сарабъяловский??) Сейчас он лежит на полу в нашей квартире, ему 100 лет, и я в кресле сижу на нем и пишу эти строки.
          Слева от окна был угол тетки, там стояла ее кровать с ковриком над ней. Около кровати стоял ее, очень интересовавший меня в детстве, туалетный столик с губной помадой, пудрой и другими интересными вещами. «Столик» -состоял из трех теткиных чемоданов, покрытых  бардовым плюшем. На нем же ее патефон.
           Бабушкины чашечки и другая посуда хранилась в левой стороне нашего   огромного шкафа. Но шкаф исполнял  еще одну функцию.
В нем прятались  случайные гости, засидевшиеся  по каким-то  причинам  и  оставшиеся у нас  ночевать. В те времена все люди должны были ночевать по месту прописки, иначе могли арестовать, а дальше  с разными вариантами, не  исключалась и высылка из Москвы, лагеря и т.п.
            Поэтому ночные звонки — это было  очень  страшно. Пугались  жильцы и облегченно  вздыхали, когда  это были всего лишь  телеграммы.
      В моей детской памяти «страшное» соединилось вместе. Это было: бомбежки, ночные звонки, а потом и  кишиневские  землетрясения ( 45-47 годы).
Это было ожидание беды.
          Однажды у нас осталась  ночевать мамина подруга Соня Эрперт. Поздно ночью прозвучал один общий звонок. Коридор был длинный, пока откроют, пока дойдут — оставалось время. Просыпалась одновременно вся квартира. 
У нас все взрослые  вскакивали. Всю Сонину одежду, в том числе пальто, туфли, а также постель — она спала на полу, все вместе с Соней засовывалось поспешно в шкаф. Все происходило в  потемках, при полной тишине.
Потом все бросались в постель и ждали к кому постучат. Стучали иногда  выборочно,  иногда подряд ко всем. Но в тот раз зашли к нам. Я  (3 — 4 лет) лежала молча лицом к стене, замерев от страха. Все у нас обошлось.
Но забирали…
           Потом шепотом облегченно обменивались впечатлениями, а порой пересмеивались над всякими  случайностями.
            Интересно, что в те времена почему-то не было халатов, и, в случае необходимости, мужчины и женщины одевали пальто. Представляете, в ночных потемках длинного, как катакомбы, коридора  встречались такие призраки в пальто, совершающие  свои ночные  рейсы в туалет.
             Но вернусь к нашей комнате. В углу у окна и письменного стола  стоял  папин мольберт. Он работал над Чукотскими картинами. Вокруг него  на стульях и прислоненные к книжной полке, стояли, а на стенах висели  эскизы, картины, этюды, привезенные им с Чукотки. Именно эта обстановка заложила во мне не  только  образ моей родины, но и большое уважение к труду папы.
             Работая,  папа  тихо напевал или насвистывал. Почему-то больше всего  мне запомнилось  «застольная» (Налей, налей бокалы полней, коль нету вина, так нет и песен…»).
             Когда темнело  и папа прекращал работу, все до минимума убиралось — к приходу с работы тетки.
Мама тогда не работала из-за меня.
Комната из мастерской превращалась в гостиную, где шили, читали, слушали радио, патефон, принимали гостей — это меня маленькую очень радовало.
         Если не было гостей, я с окна перемещала свои игрушки под письменный стол, который сейчас у Ярослава в Москве.
 Под этим столом я сооружала кукольный дом со столом, посудой — ждала гостей. Под этим столом я провела немало времени.
Москва, 2013
Квартира Ярослава Васильева.  Письменный стол родителей.
          В нашей огромной коммунальной квартире была система звонков. Каждая семья имела свое количество  и даже длину звонков. У нас всегда — 3 длинных. Общий   один длинный. Как я писала — самый страшный ночью.
          Звонили в дверь  часто. Поэтому все жильцы, где бы они в этот момент  не находились, все время прислушивались  и подсчитывали звонки. На внешней общей двери был вывешен список фамилий жильцов и «код» звонков к ним и еще  масса почтовых  ящиков. На них была наклеена фамилия жильца и заглавия газет, которые они получали. Именно вид этой двери снизу до верху в почтовых ящиках моментально отпугивал возможных обменщиков.
 
 
***
 
ВОТ  СЮДА  НАДО  ПЕРЕНЕСТИ   О  СОСЕДЯХ.
 
***
 
           Мы жили на четвертом этаже. В красивом ,бывшем доходном доме. Принадлежал он, по-моему,  Морозовым. Когда-то  вся наша огромная,  на этаж,  квартира сдавалась одной семье.
            Справа и слева от входа к нам в дом — были двери в Гастроном.
Москва, 2011
ул. Кузнецкий Мост 19. Кв. 8 — четвертый этаж. Окно комнаты, в которой жили Васильевы — 4 этаж над аркой.
            К нам вела широкая мраморная  лестница. Рядом  с ней был старинный лифт, но соседи по дому отгородили его только для своего крыла, предпочтя  таким образом пользоваться  входом со двора. А наше крыло, таким образом , лишив лифта. Это очень, в дальнейшем, затрудняло жизнь моей тетке, страдавшей пороком сердца, да и не только ей.
             Я помню себя очень рано. Помню ощущения тепла, холода, радости, боли, запаха  и, особенно, выражения глаз, склоненных ко мне людей.
Не по словам, а по глазам я  узнавала об отношении к себе. Мне не нравилось, что вопреки моему желанию меня могли переложить, пересадить, перенести, раздеть…  Я бунтовала как могла.
             Несмотря на всю скудность, казалось бы, моей детской жизни, я нахожу, что  впечатлений у меня было с избытком. Эта тетрадь — свидетельство тому. 
             Дети черпают свои впечатления  и опыт не только тогда, когда родители  специально поучают их, обращают внимание на что-то… Они впитывают все время, без устали и все подряд. Удачно, когда жизнь взрослых вокруг них полноценна и интересная.
               Думаю, что мне очень повезло.
На мой взрослый взгляд моя детская жизнь была достаточно однообразной.
                Утро начиналось со стука многочисленных  дверей  в коридоре, потом раздавались противные  звуки от умываний в ванной. Полоскание глоток, хриплый  кашель т.п. Взрослые вставали, торопились на работу.. 
            Мама быстро-быстро собирала постель, расставляла и рассовывала все спальные принадлежности по местам. Одновременно все время прислушивалась к ванной ,которая была за нашей стенкой и как только обозначалась длительная  пауза, она  хватала меня под мышки и тащила умывать, по пути приговаривая-    «Ничего не трогай руками, ни к чему не прикасайся». Оставив меня в ванной — неслась в кухню, тоже, слава Богу, близко, напротив- подхватив там вскипевший чайник, обваривала кипятком раковину, она в плевках, волосах, мама моет и чертыхается, вымыв ее, опять подхватив меня ,начинала быстро, стараясь тщательно меня умыть. Это было неприятно и спешка и вода из чайника то холодная, то горячая и жесткая рука и обязательная струйка по животу или по спине. От нее еще долго будет мокрой рубашка, а меня раздраженно будут спрашивать: «Почему ты все время чешешься?»
         После умывания у меня появляется «свободное» время. Тетка уже убежала, мама на кухне, папа умывается. В комнате горит свет, еще темно. Я одна. Можно полистать  книгу, можно порыться в папином  этюднике, пальцем макнуть в какую-нибудь  особенно нарядную краску, но времени мало…
           Вот мы уже сидим пьем чай. Свежие, очень вкусные, французские булки с маслом и сыром. На столе не бабушкины чашки, их ставят, когда  гости, но эти тоже разные. У каждого своя. У каждого своя салфетка с мережкой  и инициалами — это мамина работа. Завтракаем обязательно на скатерти — это мамин принцип. Есть надо осторожно. Капать нельзя.
           Но я еще за столом не сижу — у меня свой высокий стул, который  раскладывается и превращается в детскую «парту» на колесиках — тоже место игр, рисования. За этим столиком папа написал мой первый портрет (довоенный).  «Позировала» для него я очень мало.
        Летом в качестве прогулок мама водила меня в скверик при Архитектурном институте, на ул. Жданова или в Александровский парк.  Он мне казался огромным, как лес…   В воскресные дни папа объединял меня с Аликом — мы ходили  в зоопарк или планетарий, кукольный театр.
Москва, 2012 г.
Скверик при Архитектурном институте
       В те дни, когда было темно и папа не мог дома работать, он брал меня с собой в художественные  музеи: Третьяковку или музей Пушкина — помню до запахов — детскими глазами. Со мной папа ходил только в один интересующий его зал, к одной картине.
         Весной 1941года папа поехал в Кишинев.  Ему поручили (я об этом писала в монографии «А.А.Васильев») там организовать СХ, ознакомиться  с положением дел. 
Тетка уехала в далекую командировку, по-моему в Монголию (?). Когда началась  война, которую все боялись и ждали — мы были с мамой одни.
         Помню как появилась на окнах занавеска, сшитая из двух одеял, даже днем  полностью  их не снимали. Наше огромное окно было обклеено газетными полосками. Черный бумажный репродуктор  не выключался. Москва, обваленная мешками с песком, тихая и темная, с дирижаблями в небе  запомнилась очень сильно и мрачно.
       Когда приехал папа (больной), ему где-то в пути вырезали почти без наркоза аппендицит и там же  в госпитале заразили  тифом.
Мама долго не знала, где он и как его искать.
Почувствовав себя легче, во время тревог  папа дежурил на крыше, а мама со мной на руках  бежала в бомбоубежище (станция метро Дзержинская), позже открылось бомбоубежище ближе к нашему дому, в одном из дворов на Кузнецком. 
         Закончилось то счастливое время сосредоточенной любви ко мне: единственной, самой маленькой. Уже никто не обводил мою ручку на память, не записывал  моих первых смешных слов   длинным списком, как словарь  с переводом. 
        Тем не менее, все это  и даже довоенная белоснежная  прядь моих волос,  
пройдя  войну  и  прочие разрухи, были сохранены моими родителями для меня взрослой и хранятся (бесцельно) сейчас…
 
Конечно, я оставалась  по-прежнему нежно любимой, единственной.
Папа  называл  меня «Татушкой — хлопотушкой», кукурузой, кроликом, мама   котеночком.
*****
         С какой-то особой остротой я вспоминаю об этом сегодня. Когда все хуже себя чувствую,  и с беспокойством думаю о своих последних (самых последних) днях в кишиневском  одиночестве (19/II-1991).
*****
         Эта, затянувшаяся на детстве и детских воспоминаниях, тетрадь — свидетельствует, что  нет дороже того времени, когда  твоя жизнь заботливо защищена, когда человек   глубоко и  искренне любим и нужен дорогим  и любимым людям.
         Война отразилась на моих впечатлениях. Изменилась еда. Исчезли конфеты, потом сахар, появился сахарин. «Телёга» (тревога)  стали для меня привычным явлением. Мама вспоминает, как она тащила меня  и мешочек с необходимыми вещами по лестнице,  в темноте и потеряла очки, без которых почти ничего не видела…
      Я помню бомбоубежище: скамейки, старика с бородой, рядом  девушку и  у ног старика собака, такая же белая, как и борода деда. Эти люди меня интересуют особенно  собака, но они так напряженно, сосредоточенно тихи, что это вызывает мое ответное беспокойство. 
        В детстве я боялась, когда видела страх взрослых. Их эмоциями я реагировала на неизвестную еще мне жизнь.
        В 1943 году мы уехали в Ташкент. 
 
 
Продолжение следует

Добавить комментарий

Войти с помощью: 

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *