Рассказ Василия Яна

От сайта НА: Заканчиваем публикацию рассказов выдающегося писателя ХХ века Василия Григорьевича Яна (Янчевецкого). Миллионы людей его знают по трилогии «Чингисхан», «Батый», «К последнему морю». Все рассказы, выложенные на нашем сайте, ранее нигде не публиковались.
(Авторская распечатка)

Василий Ян

Крюптафион

Под высокой колонадой театра, осенней ночью, когда холодный мокрый снег беспрерывно несся, откуда то со стороны, из глубокий бездны вселенной и залеплял глаза, медленно шагавший милиционер заметил темную фигурку, прижавшуюся к подножью огромной мраморной колоны. Милиционер несколько раз тронул за плечо, и неизвестное существо испуганно встрепенулось, вскочило и оказалось худенькой девочкой с растрепанными темными кудрями. Странная одежда была на ней: красные лохмотья восточного полосатого халата, перевязанного на поясе цепочкой, блестевшей как золото, на босых ногах едва держались зеленые туфли без задков с закрученными кверху носками.
Милиционер решил, что это или цыганка или айсорка из тех, что чистят на перекрестках ботинки. « Отстала от родителей, или ее послали просить милостыню, и она боится вернуться, так как мало собрала!»
— Здесь ни сидеть, ни спать нельзя, — говорил милиционер. – Что ты тут делаешь? Говорить умеешь?
— Я хотела пройти туда, — сказала девочка, указывая на дверь театра. – Здесь мой дом, но меня сюда не пустил сердитый дяденька, сказал, что у меня нет билета.
Она говорила правильно, ясным певучем голосом и это казалось странным при ее восточных чертах лица. Милиционер более внимательно посмотрел на девочку, и ему показалось, что в ее больших черных глазах вспыхивают голубые искры.
— Или ты проходи отсюда, или я отведу тебя в отделение. Здесь театр, а не дом. Здесь никто не живет. Ты путаешь. Где живут твои родители? У кого ты живешь?
— у меня нет никого. Меня все гоняют.
-Еще бы! С такой летней одеждой, куда ее пустят? – произнес низкий голосом подошедшего в шубе с поднятым меховым воротником.
— Ты, гражданка, вероятно, просишь милостыню или сбежала от матери, — сказал бесстрастно милиционер. – Пройдем-ка в отделение.
— Ее надо не в милицию отправлять, а толком расспросить и обогреть и помочь ей найти родителей или приют, куда ее поместить
— произнес хриплый голос из поднятого мехового воротника.
— Вот это самое сделают в отделении, — сказал милиционер и просвистел. Из темноты вынырнул дворник в тулупе и, получив указания, зашагал рядом с девочкой. С ними пошло старое пальто; из мехового воротника показалась седая борода.
— Тебе чай не жарко? – сказал, косясь дворник. – У меня у босого живо ноги стынут. Тебе бы одеть валенцы:
— Да. Мне холодно, очень холодно, — говорила дрожащим голосом девочка. – У нас в Багдаде всегда солнце и всегда можно ходить босой.

* * * * * * * * * *
Комната с выбеленными стенами. За деревянной решеткой человек в форме, с красным нахмуренным лицом. Он сидит за большим столом, перед ним пачка бумаг, справа телефон, слева стакан недопитого чая. Он равнодушно переводит взгляд на вошедших.
— Вот, девочку привел! – говорит дворник.
Серые усталые глаза остановились на золотой цепочке вместо пояса и на нитке бус из мелких белых ракушек на смуглой тонкой шее.
— «В профилакторий» — подумал дежурный и спросил:
— Документов, конечно, нет? Как зовут? Как твое имя?
Девочка смотрела черными пронзительными глазами. Точно обдумала ответ. Дежурный обмакнул в чернильницу перо и склонился над печатным бланком.
— Меня зовут Крюптафион.
Дежурный поднял голову и вскинул глаза на неподвижно стоявшую девочку:
— Как тебя зовут: Маня, Катя, Шура?
-Меня зовут Крюптафион.
Дежурный пожал плечами и стал писать.
— Отец или мать есть у тебя?
-Отец, я не знаю, но мою мать звали Ананки.
— Значит ты дочь Ананки? – и перо заскрипело по бумаге. – Кто же твоя мать: цыганка или татарка? Почему ты такая черная и непричесанная? – девочка молчала. – Сколько тебе лет?
— Много, очень много, не сосчитать!
— Когда ты родилась?
— Сегодня, только что!
— С тобой никаких документов нет?
Дочь Ананки протянула руку, ладонью кверху. Рука была маленькая, смуглая, пальчики полудетские, и рука была протянута, точно просила подаяния. Вдруг на ладони, точно на нее слетела белая птичка, развернулась книжечка.
Дежурный мотнул головой, отпил глоток холодного чая.
«Наверно вздремнулось, — подумал он, взял тонкую книжечку, перелистал ее. Это была паспортная книжка неизвестного государства, отметок на разных языках…». А, вот и по русски! — и дежурный прочитал. « Страна Муравия. Где же это? Верно новая наша область?» — Откуда выдана эта паспортная книжка? Кто тебе ее дал?
— Не знаю. Она была у меня всегда.
— Я ничего не разберу!
— Позволь мне посмотреть? – сказал хриплый голос в старом пальто. Меховой воротник был откинут и старик с седой бородой смотрел острым взглядом через блестящие очки.
— Вы кто такой? По какому делу? – дежурный откинулся на спинку стула и покосился на старика.
— Я пенсионер, профессор московского университета в отставке. Пришел как свидетель и хочу узнать, что будет сделано с этой маленькой странной гражданкой?
Дежурный передал профессору паспортную книжку.
— Может быть, вы разберете, кем и на чье имя выдан этот документ?
Благообразный старичок медленно снял шапку, засыпанную тающим снегом, отряхнул ее и положил на решетку. Он поднял очки на лоб и стал просматривать книжечку.
— Здесь штемпеля и отметки множеств государств. Вот Копенгаген, Дания, даже видна разборчиво подпись: «Андерсен», вот Франция, подпись: «Перро», здесь Багдад и штемпель Турции, теперь Багдад отпал от Турции, значит, печать поставлена еще до войны, вот Испань, а вот Афины Греция…
— это не ваш паспорт, гражданка, — сказал дежурный. – Если он выдан еще до войны, то паспорту уже больше двадцати лет. А вам не сколько же лет? Может быть, это паспорт вашей матери?
Я не знаю.
Товарищ профессор, вы, не можете ли прочесть, на имя кого выдана эта книжка?
Старичок заглянул на первую страницу и сказал:
— Паспорт выдан на имя Сирены, незаконнорожденной дочери Ананки – Эльпиды…
— Позвольте, товарищ профессор, Сирены – это гудок на пароходе. Странное желание назвать свою дочь таким именем.
— У греков это слово имеет другое значение. В старинных легендах, например, в поэме «Одессея», сиренами назывались также сказочные певицы, которые жили на берегу моря, на скалах, и пели так прекрасно, что подплывающие мимо моряки не могли удержаться, чтобы не приблизиться и не послушать песни сирен. Тогда их корабли налетали на подводные скалы и развивались.
— Значит паспорт не этой девочки, а другой, может быть старшей ее сестры? А у вас, гражданка, другого документа нет? – Дежурный повернулся и остолбенел: — А где же она? Куда ускользнула?
Девочки с растрепанными кудрями в красном платье перед дежурным уже не было. Она исчезла, и только в воздухе остался легкий аромат шафрана и полыни.
— Вот так фокусница! Дворник, ты привел ее, чего же ты не досмотрел?
Но дворник, сидя на скамейке, разогрелся в своем бараньем тулупе и крепко спал.
* * * * * * * * * *
Старый профессор поставил на медный поднос эмалированный чайник, налил себе стакан крепкого чая и придвинул стеклянную вазочку с пятью кусочками сахара.
Он думал о странной девочке, дававшей такие необычные ответы. Почему то он не удивился, — так бывает только во сне,- когда почувствовал запах шафрана и полыни и, подняв глаза, снова увидел перед собой Крюптафион. Она сидела в старом кресле, и рассказывал, точно продолжая разговор. Профессор не мог вспомнить, как эта девочка сюда к нему попала, — «старость, склероз», — подумал он.
— Твоя мать была гречанка?
— Да, она носила греческое имя «Ананки», что значит – нужда.
Она была очень бедная и жила вместе со своей сестрой «Эльпидой».
— «Что значит – надежда», — подумал профессор. – Пожалуйста, выпейте горячего чаю! Ты отогреешься.
— Ананки с Эльпидой захотели вместе воспитать крошечного ребенка, которого кто-то им подкинул; они нашли плакавшего малютку на пороге своей бедной лачуги. Вероятно, мать ребенка была еще беднее и несчастнее, чем Ананки. Это была девочка, и ее назвали Крюптафион, и стали они вдвоем ее воспитывать, несмотря на нужду. Эльпида, надежда, помогала.
— Возьми сахар, извини что мало.
Разве это мало? Здесь, даже много.- Крюптофион взяла из стеклянной вазочки несколько кусочков сахара, подбросила их и они рассыпались по столу бесчисленными белыми кубиками. Она собирала и подбрасывала это кубики, они все увеличивались в числе, складывались, и сцеплялись вместе, и на столе выросло прекрасное стройное здание с белыми колоннами.
— Да ведь это Парфенон! Прекраснейший храм древней Греции! Здесь под этими колоннами проходили великие герои прошлого: Перикл, мудрый Сократ, оратор Демосфен, ученый Аристотель, неумолимый, жаждущий крови и побед Александр Македонский!
— Видишь, как много прекрасного можно сделать из пяти кусочков сахара!
Крюптафион охватила смуглыми руками мраморный Парфенон, и он разлетелся вдруг как белый туман.
-У тебя слишком много книг, — все стены заставлены ими. Ты один не можешь и не успеешь их прочесть, а хорошая книга, если она без прочтения стоит на полке, — это мечта, запертая в клетку.
Эти книги передай в деревню, школам. Там ребята ждут книг. Я сейчас туда лечу и заберу эти книги с собой. Спасибо, что ты пожалел меня и согрел!
Она встала и мгновенно обратилась в красногрудого снегиря, — так сперва показалось старому профессору. Красная птичка взлетела и опустилась на чернильницу, — но это совсем не была птичка. Это была та же самая девочка, только маленькая, как куколка, — точно он смотрел не нее в бинокль, повернув его маленькими стеклышками от себя. Она взлетела вверх, пролетела за ней прямо в разверзнувшийся потолок, в темное синее небо с апельсинными звездами.
Профессор, пораженный, долго сидел перед стаканом чая и пересчитывал кусочки сахара. Их как было, так и осталось пять. Он взглянул на полки с книгами, они по-прежнему стояли тесными рядами. Он подошел к полке и достал греческо — русский словарь, перелистал его до буквы «К». нашел слово – «Крюпто – скрываю, умалчиваю, Крюпто – потайной, Крюптофион – рассказ о тайном смысле, загадка.
* * * * * * * * * *
Надзиратель, окончив дежурство, медленно шел домой. Ему все мерещилось, что возле него шагает, стараясь попасть в ногу, девочка в красной одежде. Он протирал глаза, оглядывался. В переулке было пустынно, прохожих не было. Снег крутился, подгоняемый ветром и забирался за воротник.
Дома, жена, сонная и полуодетая, открыла дверь комнаты и побежала обратно в постель.
Ты меня прости, я уж лягу. Мне утром больно рано вставать. Как бы не проспать. На столе тебе все готово и чайник еще, поди, не остыл.
Надзиратель сел за стол. Облокотился, снял крышку со сковородки. Он задумался, а в ушах снова звучал певучий, нежный голос:
— Вы меня спрашивайте, почему я хожу в бурю и в снег, такая в лохмотьях? Я хочу найти таких людей, которые бы напечатали то, что я видела. Я хочу рассказывать озлобленным и угрюмым о том, что в самом черном несчастье можно увидеть светлый луч, что счастье близко, если его искать, счастье возможно.
Люблю особенно рассказывать детям, потому что они еще мало или совсем не видели горя и они хотят услышать про тот счастливый мир, который им хочется уведет, построить на яву сказку…
Здесь надзиратель положил усталую голову на руки и заснул. Ему казалось, что он плывет в небольшой лодке, с серым и косым парусом. Ветер и течение воды быстро несет лодку вперед, туда, где волны плещут о блестящие острые камни в пене и брызгах, а над камнями, с пронзительными криками вьется стаю белоснежных чаек. У лодки нет руля, ее нельзя ни задержать, ни повернуть…
Впереди скалы и верная гибель… Чайки так ясно кричат: «Мы сирены, мы сирены!»
В ужасе надзиратель проснулся от громкого шума и звона.
— Сереженька! – слышится голос жены. – Ложись ты спать, чего зря сидеть. Разбил тарелку: одно наказание мне с тобой.